Русская зима

Странник перестал быть ее идеалом, но все равно при первой возможности она ехала к нему, жила с ним. Скорее всего, потому, что у нее так и не появилось человека ближе, чем он…

Когда сказала, что едет в Питер куда-нибудь – сама не знала куда – поступать, Странник сначала разозлился: «Ты меня бросаешь?» – а потом обрадовался: «Я к тебе приеду. Снимем комнатку. Пора мне с Тюмени сваливать».

Серафима не поступила, и даже не попыталась. Питер ее и придавил, сразу дал понять, что она песчинка, слабая и вообще-то лишняя здесь, и в то же время мгновенно погрузил в себя, в свой андеграунд. И так приятно было торчать сутками на захламленных флэтах, пить вино и петь песни, гулять по ночным проспектам, знакомиться с интересными людьми… Все вроде бы то же, что и раньше, от чего она уже давно успела устать и из чего хотела вырваться, но в Питере это оказалось как-то несколько по-другому, на каком– то новом уровне, что ли.

А через две недели она очнулась и ее скрутил страх, что она останется в этом андеграунде навсегда, превратится в такую же истасканную тусовщицу, каких было полно и здесь, в Питере, и на «Радуге», в Лисьей бухте, Утрише. Она затосковала по кому-то старшему, кто сильнее ее, кто может помочь. Старшим, кроме родителей, был Странник, и она поехала к нему.

5

Ехала и понимала – совершает ошибку. Вот-вот, только вынырнув из питерской тусни, погрузится в тюменскую и утонет. Но другого пути не видела. И тут…

Случайности многое решали в ее судьбе. Да и вообще, наверное, жизнь любого человека, это цепь случайностей. Для одних удачных, для других – нет. Один такой случайный телефонный звонок изменил жизнь Серафимы. Он должен был прозвучать, но мог раздаться раньше, когда она зависала с ребятами, пьяная и готовая послать окружающий продажный мир куда подальше, мог раздаться позже, когда она находилась бы со Странником, в его тисках. Но ее первый, дешевенький сотик запиликал именно тогда, когда было нужно. Кому-то нужно. Тому, кто управлял ее судьбой. Он запиликал мелодией цоевской «Звезды по имени Солнце», когда поезд приближался к Екатеринбургу, а Серафима особенно сильно, до слез, раскаивалась, что так бездарно потратила две недели, не подала документы.

– Привет!..

Это была миниатюрная блондинка из их компании в Хантах, Юля, с погонялом Монрошка; она мечтала стать актрисой и год назад уехала с Екат, поступила в театральный. Изредка они созванивались, переписывались по мылу, причем Серафиме приходилось идти для этого в интернет-кафе в соседнем микрорайоне, – дома интернета еще не было… Хм, теперь это представляется чем-то нереальным…

– Привет! Ну как?

Серафима не сразу нашлась, что ответить – ни слова не было на языке. Зато в горле булькали рыдания.

– Никак, – выдавила.

– Не прошла?

– Так… Не поступала…

– А чего? Ты ж вроде поехала. Что случилось?

Объяснять было невыносимо. Да и по сути нечего. То, что дура, это не объяснение.

– Слушай, – голос Монрошки, – а давай к нам. Тут еще документы принимают. Говорят, конкурс на актерское не очень в этом году…

И Серафима сошла в Екате. Проводница не хотела выпускать:

– Девушка, вы куда? Вам до Тюмени, вернитесь на место.

Вместо актерского поступила на драматургию. Повезло, что возила с собой распечатки разных сценок, рассказиков, записанных мыслей, которые оказались драматургическим жанром – монологами.

6

Странник примчался к ней в сентябре. Они даже сняли квартиру – запущенную однушку возле Цыганского поселка… Но их совместное существование продолжалось уже по инерции. По крайней мере, Серафима так чувствовала.

У нее появились друзья – в первый раз настоящие друзья, руководитель ее мастерской, драматург и режиссер Николай Владимирович, полюбил ее, а вернее, ее пьесы, и убеждал писать и писать, а не маяться дурью, не спиваться и не резать вены. А сама она влюбилась в красивого актера с четвертого курса, который уже играл в настоящем театре. Как говорится, платонически влюбилась, как в божество.

Ей не хватало твердости сказать Страннику, что они должны расстаться.

Он вел такую же жизнь, как и раньше – часами сидел с гитарой, иногда выступал в клубах на сборных концертах, шел на тусовки к екатовским знакомым и тянул с собой Серафиму. А она или общалась со своими, или писала пьесы… В те первые месяцы учебы она просто забросала мастера своими текстами. По два-три за месяц. Бедный Николай Владимирович…

Постоянно не хватало денег. Кормились чаще всего раздельно – где-то Странник, где-нибудь перехватывала Серафима. Но все равно голод то и дело хватал за горло, да и квартирная хозяйка постоянно напоминала про задолженность. И Серафиму стал раздражать лежащий на койке Странник, его шепот и переборы по струнам.

– Нам есть нечего, – говорила она.

– Есть что есть, – отвечал он. – Там рис в кастрюле.

– Я не люблю рис.

– Это твои проблемы, детка. Извини. Сегодня – рис, завтра, может быть, сёмга.

Серафима присаживалась на стул возле кровати.

– А не устроиться ли тебе, Лёша, на работу?

– Что? – Он отрывался от гитары и смотрел на нее, как на что-то удивительно-отвратительное. – Ты мне предлагаешь устраиваться на их работу?