Русская зима

Потом Ваня поступил в консерваторию, через два года – в Челябинскую академию культуры на актерское, еще через два или три – в Театральный институт в Екат. На драматургию. Здесь восемнадцатилетняя второкурсница Серафима с ним, двадцатитрехлетним первокурсником, и познакомилась.

8

Может, она когда-нибудь привыкнет. Но сейчас, вспоминая, содрогается от осознания, сколько тех, кого она знала, с кем дружила, уже неживые. Содрогается от ужаса, а потом сжимается, коченеет и сама словно умирает. Это состояние продолжается когда минуту, когда полчаса, и – отпускает. И становится стыдно, будто ты обманула. Обманула тех, кто ушел навсегда, а ты вот играешь со смертью. Содрогается, обмирает, и вот снова – жива, готова что-то делать, создавать, а то и веселиться. Веселиться иногда необходимо. Не хочется, а веселишься. Чтобы по-настоящему не умереть. Умирать, видимо, тоже необходимо, как и веселиться, а вот умереть… навсегда…

Странно, но Ваня в ее воспоминаниях не мертвый. Как будто уехал далеко, и там продолжает стучать по своим бонгам, играет в каком-нибудь маленьком театре, смеется, пьет, курит, бедокурит, а потом мучается раскаянием, тщательно стирает и гладит рубашки. Или тихая, добрая девочка стирает и гладит, и восхищается им.

Не верится, что этого светлого человека нет на земле.

Их отношения были странные. Вроде и пара, а вроде и так – приятели без особых обязательств и всего этого груза, что сопровождает отношения парня и девушки.

Но связаны они были крепко. Вернее, не связаны – прилеплены, как магниты, друг к другу. Два существа, поколесившие по городам, с тощими сумками личных вещичек, с пустыми карманами, с непонятным будущим. И вот встретились в коридоре Театрального института и прилепились.

Внешне жизнь Серафимы мало изменилась по сравнению с той, что была при Страннике. И Ваня тоже тащил ее автостопом то на юг, то на какой-нибудь музыкальный фестиваль, то в Магнитогорск, то в Челябинск, в Пермь. Он тоже вечно был без денег и не особо беспокоился, что они будут есть, где спать. Но Серафиме было с ним намного легче. Наверное, потому, что он был почти ее ровесник – даже скорее не по возрасту, а по внутреннему состоянию, – да и она была уже закалена, подготовлена к такой жизни Странником.

А главное, почему они столько времени продержались вместе – общее дело. Они хотели научиться писать пьесы, настоящие, которыми можно говорить с этим огромным непонятным миром, бесчисленным, пестрым морем людей…

В общаге было тесно и шумно, да и в одну комнату комендантша их селить отказывалась, и они снимали квартирки, избушки. Писали порознь и вместе, читали вслух чужие пьесы, ходили в театры – в основном бесплатно, спасибо знакомым актерам.

Часто было нечего жрать, и они воровали продукты в супермаркетах; иногда и одежду. О магазинных ворах написали пьесу. Написали быстро, чуть ли не за одну ночь. Курили, пили вино, перебивая друг друга, сыпали репликами. Серафима строчила ручкой в блокноте – тогда у них даже простенького ноутбука не было, – сокращая слова до двух-трех букв.

Потом набрали в компьютере, распечатали, принесли мастеру Николаю Владимировичу. На следующем семинаре, через неделю, он вместо похвал или замечаний, сухо сообщил, что разослал пьесу режиссерам; ее стали ставить… Спустя два года киностудия «Ленфильм» предложит расписать пьесу в сценарий, предложение будет сопровождаться договором с гонораром – баснословным тогда, в две тысячи десятом, – пятьсот тысяч рублей… Серафима с Ваней будут уже не вместе – отдельные жизни, и работа окажется трудной. Напишут, общаясь при помощи электронной почты, отправят, получат гонорар. Вернее, Серафима привезет из Питера наличкой. Отдаст Ване половину. Он примет вроде как нехотя – он будет женат на девушке Ладе, дочери богатого бизнесмена. Загородный дом, полный холодильник. Потом родится дочка, и Ваня станет любящим отцом… Но через полгода сорвется, поедет по городам и окажется в родной Магнитке. И умрет на случайной хате в тридцать два года.

– Ну вот чего не хватало? – недоумевали знавшие его. – Красивый, талантливый. Легко и в консерваторию поступил, и на актерское, и на драматургию. Пьесы какие писал, постановки были, любили его. А он…

Серафима тоже недоумевала. Но порой, кажется, понимала: он перекати-поле, ему везде неуютно, душно, даже самый любящий и любимый становится в тягость. И тянет, тянет катиться, менять города, жилища, людей, бухать на ободранных флэтах, страдать, мучиться. В самой себе Серафима, модный драматург, лауреат нескольких премий, вполне обеспеченный человек, чувствовала эту тягу. Иногда непреодолимую.

Глава шестая

1