Русская зима

И радуясь, и грустя, и снова радуясь, Серафима прилипала к стеклу иллюминатора, словно надеясь увидеть окраины Москвы.

Небо было чистым, и внизу синела тайга, почему-то чернели ленточки замерзших рек, иногда проплывали пятна городов, казавшихся с такой высоты крошечными поселками. А ведь это Ижевск, Йошкар– Ола, Нижний Новгород, а ленточки – Кама, Вятка, Волга. Так сообщил по радио капитан корабля. Он-то, кстати, этим своим объявлением, торопливо проговоренным и на ужасном английском повторенным, окончательно похоронил надежды Серафимы поспать.

После Нижнего – кажется, это был он, так как пятно больше других, еще и две ленты соединяются, видимо Волга и Ока, – начались облака. Сначала отдельные, маленькие, как клочки сахарной ваты, потом больше, плотнее. И вот все небо под самолетом оказалось белым, пушистым. Это напомнило Серафиме взбитую пену в ванне.

– Наш самолет приступил к снижению, – сообщил бортпроводник. – Просьба занять свои места, пристегнуть ремни, поднять шторки иллюминаторов…

И самолет нырнул в эту пену. За стеклом стало белым-бело, а потом белизна потемнела, превратилась в пепельно-свинцовую хмарь. Самолет затрясло, он будто пробивал не сгусток пара, а прочную преграду, купол. Пробил, и открылись пыльно-зеленые острова лесов, серые плеши снега, коробочки домов цвета глины, сам воздух, тоже какой-то серый, пыльный и одновременно сырой.

И теперь Серафиме вспомнилась стирка из ее детства: в ванну загружали белье, взбивали пену, терли внутри нее рубахи, штаны, носки. Пена опадала, и оставалась грязная водица. Вот в такую водицу и садился сейчас их самолет… Говорят, климат ужасный в Питере, но московский наверняка его в последние годы переплюнул.

Глава седьмая

1

Ждала. Сжимала айфон в руке. Ладонь от волнения потела, и Серафима протирала его подолом платья – айфоны боятся влаги…

Свечин прислал эсэмэс часа два назад: «Выезжаю». До спектакля оставалось минут пятнадцать. Москва хоть и огромная, но ехать так долго… А может, и вообще не приедет. Выходной день, вечер, а там жена: «Ты куда собрался?» Наверняка он стал что-нибудь врать, она не поверила, стала допытываться, он психанул: «Да никуда я не еду. Успокойся». Сидит теперь в своем кабинетике, если есть у него кабинетик. Может, пьет заначенную водку. Не решается написать: «Не получилось».

Как Лёня умудрялся приезжать к ней на целую ночь, сохраняя вроде бы нормальную семью? Она не была знакома с его женой, но те, кто знал, говорили, что у них хорошие отношения. Обнимаются, улыбаются. Сын на скрипке играет, побеждает на конкурсах…

Серафима вчера ни с кем не встречалась. Пока добралась – аэроэкспресс, метро, – наступила почти ночь. Вселилась в квадратную, с двумя окнами и огромной кроватью, комнату. Почувствовала, что устала. Легла и заставила себя спать. Хотела, чтобы скорее наступило сегодня.

Оно наступило. Весь день готовилась. Не к спектаклю, а к вот этой встрече. Душ, эпиляция, крема, масочка. Даже волосы слегка завила. Хоть они и так вились. Золотистые вьющиеся волосы. Не сивые, не пепельные, не темно-русые, как у большинства, а от природы такие, золотистые.

Людей входило все больше. Терли ноги о коврик, стряхивали капли с одежды. Протягивали билетершам билеты и контрамарки… Часто Серафиме казалось, что вот он, Свечин. Его пальто, его круглая шапчонка. Как в Новосибирске.

Сама она нарядилась. Обычно даже в другие города приходила на спектакли в балахоне или худи, в джинсах. У драматургов не были приняты наряды. Наоборот, чем проще, тем лучше. Особенно если вызывали на сцену. Актеры в костюмах, которые они сейчас снимут, переоденутся, а драматург, режиссер – в своем повседневном. Они делают свою работу, свою черновую работу, чтобы два часа в театре царил праздник.

Но сегодня Серафима надела легкое шелковое платье с узким, но глубоким вырезом, чулки вместо колготок, даже туфельки с собой привезла. На локте висела дорогая сумка, которую купила в Италии. Лицу было непривычно тепло от слоя тоналки, румян, ресницы тяжелее, чем обычно, губы от помады прилипали одна к другой… Красилась вот так тщательно она редко. Ей все говорили, что и без косметики у нее очень выразительное и яркое лицо.

– Привет, – сказал Свечин, неожиданно появившись перед ней; сказал скорее виновато, чем радостно. Или не виновато, а как-то перепуганно.

А Серафима, не контролируя себя, распахнула губы в улыбке, слишком широкой для такого случая и такого места; еще в детстве бабушки делали ей замечания: ты прям до ушей лыбишься, нельзя так, скромней надо быть.

– Привет! – И качнулась к Свечину, к его сыроватому пальто.

Он остановил, обхватив вытянутыми руками плечи, поцеловал в щеку. Спросил:

– А где гардероб?

– Там…

– Я сейчас.

Как она его просмотрела? Задумалась, наверно. Да и большинство в такой одежде. В Москве многие мужчины одеваются одинаково. Черные, темно-серые пальто, куртки, тренчи…

– Я готов. – Теперь Свечин подошел сбоку. – Еще ждешь кого-то?

– Нет. Только тебя ждала.

– Спасибо… Давай отойдем – дует с улицы… Звонки уже были?

– Первый.

– Хорошо…