Русская зима

Пришлось встать и пропустить. После этого Свечин продолжать не стал. Точнее, заговорил о другом:

– Очки дома забыл. Вроде бы без них нормально в обычной жизни, но иногда понимаю, что нужны.

– Извини, такие места выписали. Премьера.

– Да я сам виноват. А вообще ходят люди в театр?

– Судя по отчетам – в Москве полные залы.

Свечин покивал.

– Хорошо. А процент идет от показов?

– Да, конечно. Каждый месяц.

– Везет вам, драматургам. Прозаикам хорошо если раз в квартал. А чаще раз в полгода – праздник. Да и то такие проценты обычно… Со слезами на глазах.

Серафима усмехнулась:

– Надо было идти в драматурги.

Свечин вздохнул то ли с искренней, то ли шутливой грустью:

– Надо было. Лоханулся.

4

Финал спектакля режиссер сделал в меру оптимистичным. В пьесе герой-старик однозначно умирал в больнице от сердечного приступа, скорее всего, умирала и Берта, и в предсмертном видении переживала несбывшееся: они вместе уезжают на мотоцикле прочь от ругающейся между собой родни; уезжают «на теплые моря», о которых Берте рассказывал Игнат Иванович… Здесь же Игнат Иванович являлся то ли наяву, то ли мысленно к героине и читал ей то письмо, которое писал в больнице. Письмо с красивыми словами…

Потом были поклоны актеров. Зрители хлопали сначала сидя, а потом встали. На сцену выбежал режиссер, молодой еще, неименитый, для которого приглашение в такой театр было авансом, и он, судя по всему, оправдался. Режиссер сиял, обнимал стариков-актеров. А потом поднял руку, призывая публику к тишине.

– Сегодня у нас настоящая, классическая премьера! – сказал громко, но с натугой, непоставленным голосом. – Сегодня с нами автор пьесы! Я… мы все, – обвел взглядом полукруг актеров, – просим Серафиму Булатович присоединиться к нам! Серафима, где вы, дорогая наша?

Серафима, чувствуя сладкую неловкость, поднялась.

– Подержи, пожалуйста, – подала Свечину сумку.

Протиснулась к проходу, под аплодисменты зала, актеров пошла к сцене. Из-за кулис для нее уже выносили огромный букет розовых роз…

Такие выходы, конечно, почти всегда доставляли ей удовольствие. Даже если спектакль был не очень – они, по существу, связывали ее с театром, со зрителями. И зрители могли почувствовать, что всё, произошедшее сейчас на сцене, произошло не само по себе. У этого действа есть автор… Смешная вроде бы мысль, если не знать, что теперь очень многие люди не представляют, кто такой драматург, а то и не в курсе, что драматурги вообще есть в природе. Для них театр, это актеры, но не все, а звезды. Ну еще режиссер, но известный. Художник– постановщик, художник по свету, композитор, драматург, это для тех немногих, кого называют театралами.

Сейчас Серафима была счастлива. И спектакль получился, и в зале был тот, кого любила. Он ей хлопал, он ей улыбался и наверняка радовался ее успеху… Пусть их общение сегодня пока натянутое, но сейчас всё это кончится, будет фуршет. Сначала придется побыть среди артистов, а потом они немного отстранятся. Потом попрощаются, уйдут, останутся вдвоем.

Но когда оказались в фойе, Свечин первым делом включил телефон и посмотрел время. Тут же пискнули сигнальчики получения эсэмэсок. Свечин не стал их читать, убрал «Нокию» в карман, а затем, предварительно жалобно вздохнув, приподнято сказал:

– Спасибо, что пригласила! Отличный спектакль. Пьесу обязательно найду и прочитаю. Она ведь опубликована? – И, не дав ей ответить, добавил уже другим, извиняющимся тоном: – Нужно ехать. Почти десять.

Какое точное есть выражение: оборвалось внутри. У Серафимы именно оборвалось. Она будто умерла на секунду. Такое с ней случалось. Когда ее неожиданно обижали. Когда-то, в школе, она умирала на много долгих секунд, потом, наверно, привыкла, пооббилась о жизнь. Срок вот такой смерти – когда действительно тебя не становится – сократился до секунды. Но и секунда эта была страшна.

– А… – произнесла она звук-выдох, не в силах еще собраться для слов, пытаясь удержать валящийся из ослабевших рук букет. – Я думала… мы… – И вспомнила о фуршете, и мгновенно убедила себя, что это твердый аргумент, чтоб он не ушел: – Сейчас отмечать будут. Выпьем немножко. Останься.

И мелькнул тот вечер в Новосибирске. Сначала фуршет, потом коньяк, потом комната в гостинице, узкая, но такая удобная кровать. Удобная для них двоих.

Лицо Свечина сморщилось:

– Не могу. Надо. Ты ведь понимаешь…

Да, это был не Новосибирск. Здесь он не свободный, здесь у него дом, и младшая дочка – сколько ей там? – не хочет ложиться без папы, и жена ходит от стены до стены, отсылая эсэмэс с одним и тем же вопросом: «Ты где?»

– Я понимаю. – Она хотела сказать это едко, убийственно – она так умела – а получилось жалобно. Еще и вырвалось совсем уж ее унижающее, просительное: – А завтра мы можем встретиться?

– Завтра? – Лицо Свечина по-прежнему было сморщено и тоже жалко, как ее голос. – Завтра понедельник?

– Да.

И он просветлел.

– Отлично! Обязательно! Давай в три часа. Или лучше – в два. Да?

– Да.

– Ты где остановилась? – Свечин снова стал, как тогда, в Новосибирске, сильным, источающим энергию и жизнь; даже выше сделался – наверное, распрямил спину.