Русская зима

Они прошли по фойе. Серафима заметила, что зав– лит театра прервала беседу с известной театральной критикессой, и они обе пристально посмотрели на нее и Свечина. Серафиме это доставило удовольствие. Сейчас будут обсуждать: что это за кавалер у нашей Фимочки. Захотелось, чтобы слухи дошли до Игоря Петровича. Он начнет беситься, и это хорошо. На– до дорвать ту веревку, что их связывает. Связывает и душит.

2

Потом был спектакль. Серафима как автор, конечно, знала «Берту» чуть ли не наизусть, но спектакли по этой пьесе всегда были разные. Какие-то сцены режики вычеркивали, что-то добавляли, расставляли свои акценты. В одних спектаклях возлюбленный старушки Берты старичок Игнат Иванович умирал в больнице, а в других сбегал из больницы и похищал Берту у ее злой дочери, вез к морю… Вообще-то Серафима спокойно относилась к интерпретациям. Точнее, привыкла, закалилась. В первое время, помнится, расстраивалась, если видела, что заложенный в пьесу или сценарий смысл переиначен.

Сегодня она вообще мало обращала внимания на то, что происходило на сцене. На сцене, как говорится, знавшей десятки знаменитых актеров второй половины прошлого века. И теперь актеры были если не знаменитые, то известные. И играли, кажется, отлично. Но все внимание – внутреннее, мысленное – занимал сидевший справа мужчина за сорок. Седоватые виски, неровные и слишком длинные для нынешней моды баки, заметные залысины, которые вскоре наверняка соединятся и станут лысиной, длинный, слегка крючковатый нос с порами и жилками, висящая над нижней верхняя губа, не очень выразительный и волевой подбородок с темноватыми пятнами недобритой щетины. Свитер густо пропах сигаретным дымом. Хорошо, что не потом. Но и парфюмом он явно давно не пользовался. А может, и никогда.

«Почему он? – задавала себя вопрос. – Почему?» Женатый москвич с двумя детьми, на пятнадцать лет старше. «Почему он?» Около месяца назад этот же вопрос задавала ей Полина Гордеева. Спрашивала, чуть не плача от жалости к только что обретенной подруге, которая сразу во что-то вляпалась. Серафима не помнила, что ответила тогда, а сейчас на ум пришел ответ из одной ее пьесы. В ней героиня, девушка… нет, женщина уже, Алла, которой маячит впереди последний вагон женского счастья, а ее мучает герой пьесы, вдовец, узнавший, что жена ему изменяла; мучает так, словно мстит через Аллу умершей, терпит и с недоумением спрашивает его и себя, и еще кого-то, какие-то силы: «Почему же ты такой родной?»

И вот этот, рядом, неотрывно смотревший на сцену, ни разу не оглянувшийся на нее, не взявший за руку, тоже был таким родным. Не казался, а именно был. И ничем это невозможно было объяснить, не было таких слов в природе, или она их не знала.

3

Кончился первый акт. Серафима поднялась. Свечин тоже. И первое, что сказал, когда вышли из зала:

– Необходимо покурить.

Она хотела обидеться: ни слова про спектакль, ни похвалы ни ей, ни актерам. Да хоть бы и не похвалы… Но вместо того, чтоб обидеться, она сообщила ему тихо, как по секрету:

– На улицу необязательно. Пойдем в курилку.

– О! Здесь курилка сохранилась? Отлично. У меня и сигареты с собой.

Спустились в подвал, где находилась маленькая комната для курящих. Несколько мужчин и женщин стояли вдоль стен и молча, без всякого аппетита втягивали в себя сигаретный дым. Глядели в бетонный пол. Большая урна, как лишаями, испещрена черно-серыми точками затушенных окурков.

Серафима и Свечин тоже прислонились к стене, закурили. Тоже молчали. Эта сигарета была одной из самых тоскливых в жизни Серафимы. Тянуло болтать, трогать, тормошить стоявшего рядом, а приходилось сосредоточенно и размеренно-торопливо загружаться никотином. Не хотелось, но приходилось. За компанию со Свечиным. Хотя он тоже курил как бы через силу.

Докурив, затыкали по примеру остальных бычки о бортики урны, бросили внутрь. Поднялись в фойе.

– Может, в буфет? – спросил Свечин. – В антракте принято коньяк пить.

– Лучше не надо. Я не люблю смотреть под алкоголем. – А выпить ей хотелось. – Потом.

Он словно с облегчением пожал плечами:

– Что ж, мое дело предложить.

Прошлись. Постояли. Снова прошлись. Серафима ждала вопросов о своей жизни, о Екате, об общих знакомых, но Свечин не спрашивал. Зато часто доставал из кармана свою «Нокию», смотрел время.

– Пойдем, наверное, сядем, – предложила Серафима; от молчаливого хождения и стояния, от этой вынимаемой «Нокии» стало муторно до слез.

Заняли свои места. Свечин огляделся.

– Я здесь никогда не был. Почти во всех театрах был, а здесь – нет. Хотя с детства мечтал.

– Из-за Высоцкого? – вяло спросила Серафима; сейчас, когда наконец начал завязываться нормальный разговор, ей не хотелось его развивать. Перехотелось, видимо.

– Угу. Мечтал увидеть зал, сцену, вообще это всё, где он столько сыграл, прожил… В восемьдесят девятом, когда первый раз в Москву приехал, первым делом сюда побежал. Билетов, конечно, не было… Какой-то спектакль шел с Аллой Демидовой…

– Позвольте? – сказала желавшая занять свое место дама.