Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века

Полтора года я не виделся с мадемуазель. Весну мы с Еленой провели в Испании, потом мне пришлось поместить жену в санаторий, у нее не проходил кашель. Я не возвращался к записям наших бесед, полагая, что это был каприз и мадемуазель забыла о нем. Но в конце лета 1949 года я получил письмо от Коко с просьбой позвонить ей в Лозанну. Я знал, что она по-прежнему живет там со Шпатцем. По телефону она попросила меня приехать на два-три дня, и я согласился; Елена собиралась лечь в клинику для косметических процедур и не хотела, чтобы я ее видел в эти дни.

Дом в окрестностях Лозанны оказался на удивление скромным. Оставив «Бугатти» на Рю де Сигнал, я зашел в калитку и стал обходить «Кадиллак», который занимал большую часть площадки перед домом. Дверь дома отворилась, и навстречу мне вышла оживленная Коко, а за ней – полная пожилая дама, ее лицо мне показалось знакомым. По боковой дорожке из сада пришел немолодой мужчина и сел в «Кадиллак» на место водителя. Я поздоровался, и мадемуазель помахала мне, будто мы виделись накануне.

– Это мадам Куэль, певица, помнишь ее? – сказала Коко, когда «Кадиллак» уехал.

– Значит, снова стала петь? Вот ты молодец!

– Почему бы мне не петь, Полё? Жизнь так прекрасна!

Еще во время войны, в «Ритце», мадемуазель стала разучивать арии из опер под руководством мадам Куэль. Однажды я случайно присутствовал на уроке, и мне показалось, что у Коко плохо получается – голос был слишком резким и то ли слабым от природы, то ли пострадавшим от многолетнего курения.

– Что-то ты рано, Полё, ждала тебя только завтра. Но проходи, посмотришь на мою лачугу.

Совершенно точно мы договаривались именно на этот день. Она двигалась и говорила очень нервно, одета была скромно, без украшений. Дом тоже удивил аскетизмом: было мало мебели, хотя все было очень опрятно, много свободных светлых поверхностей. И только в ванной, куда я пошел вымыть руки, была заметна любовь хозяйки к роскоши и ее вкус. Из просторной ванной комнаты была дверь в сад и несколько окон, сквозь которые можно любоваться цветником и скульптурами.

– Глядя на зелень и цветы, чувствую себя в безопасности, – сказала мадемуазель, когда я вернулся в гостиную. – Завтра ты мне тоже понадобишься, – добавила она требовательно. – Но раз ты уже здесь, давай выпьем чаю в саду. Устала я от этой жары. И поговорим, если хочешь.

Мы прошли на поляну в беседку, оплетенную фиолетовыми цветами.

– Поболтаем, а вечером можем вместе поужинать. Шпатц уехал по делам в Цюрих, но обещал вернуться сегодня, – сообщила мадемуазель, когда пожилая горничная, судя по выговору из местных, принесла поднос с чаем и печеньем.

Я достал тетрадь.

– Записей много, но хотел спросить тебя еще кое о чем, чтобы книга получилась.

– Уф, книга, – скривилась мадемуазель. – Честно говоря, Полё, совсем сейчас не до нее. Но я привыкла заканчивать работу. Давай поговорим, только если недолго.

На этот раз ее безмятежный эгоизм меня всерьез разозлил, в который раз я уныло подумал о правоте Елены в отношении капризов мадемуазель. Я перевел взгляд на затейливо постриженные кусты и мысленно посчитал до десяти, чтобы успокоиться.

– Мне интересно про Дягилева и вообще все про «Русский балет», Коко, – сказал я.

– Ладно. Когда я близко познакомилась с Дягом, меня поразило, насколько мы похожи: ни одного дня, пока мы дружили – а это почти десять лет, – я не видела его праздным. Вообще таких, как мы, в Париже было только трое – Дягилев, я и Пикассо. Но, в отличие от меня и Пикассо, которые выражали себя, Дяг верил в чужую гениальность, он искал ее всюду, как нищий ищет окурки на тротуаре. Он сделал из Нижинского, Мясина, Лифаря и Баланчина гениев танца. Из Стравинского и Прокофьева – вестников новой музыки. Он создавал чудеса сам, из своих жил и нервов, отдавал кровь на сотворение волшебства жизни – искусства.

– Поэтому ты стала ему помогать?

– Помогать – неверное слово. Я сама нуждалась в нем. Как ты думаешь, почему я в моде обошла всех? Потому что не замкнулась, не остановилась в тех границах, что окружали меня с детства. В отличие от других, всегда шла гораздо дальше того, что видела вокруг, к чему привыкла. Я взяла много от английской моды – еще во времена Боя, а тем более потом, когда жила с Бендором. Мне был интересен кубизм Пикассо и джазовые эксперименты Стравинского, я пыталась заимствовать у них смелость и расслабленность. У Дягилева я училась слышать современность, время. Знаешь, как он говорил: «Делать странно, необычно, делать наоборот!» Я смешивала все, экспериментировала! Поэтому моя мода становилась живой. Никто не мог от нее отмахнуться, никому не удавалось ее избежать. Серж Дягилев, покинув свою страну, свой круг, создал собственное государство, свой собственный мир – и путешествовал с ним, беря новое отовсюду, черпал из всех слоев искусства и жизни.

– А твои костюмы к «Голубому экспрессу» – как вышло, что ты впервые одела артистов в спортивные костюмы?