Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Несмотря на критическое отношение к выводам и потенциальному приложению естественных наук, Толстой продолжал интересоваться возможностью физиологического объяснения супружеской связи. 14 февраля 1870 года, за десять дней до того, как он поделился с женой замыслом нового произведения, который впоследствии станет романом «Анна Каренина»[993]

, Толстой набросал в записной книжке:

Связь мужа с женою не основана на договоре и не на плотском соединении. ‹…› Связь матери и грудного ребенка еще очевидна. Когда ребенок голоден, у матери пригрубло молоко. Та же связь существует между женой и мужем. Никто не слыхал, чтобы отец, мать и их любимые дети, друзья, братья и сестры умирали. Но кто не слыхал тысяч примеров смертей мужа и жены (живших хорошо) почти в одно время. – Или это нечаянно? (48: 111).

В этой записи, отвергающей как юридическое, так и сексуальное объяснение таинственной связи любящих супругов, очевидно желание Толстого найти удовлетворительное «естественное» объяснение, подобное рефлексу молокоотделения (упомянутому и в заключительной части «Анны Каренины», где Кити «не то что угадала (связь ее с ребенком не была еще порвана), она верно узнала по приливу молока у себя недостаток пищи у него» (19: 364)).

В «Анне Карениной», как известно, Толстой вводит прямую отсылку на теорию Сеченова в первой же главе романа, где Стива Облонский объясняет свою глупую улыбку в ответ на обвинения Долли в измене «рефлексами головного мозга» (18: 4). Установлена и связь отдельных сцен романа с полемикой между Сеченовым и К. Кавелиным, развернувшейся на страницах «Вестника Европы» в начале семидесятых годов[994]

. «Мысль семейная» толстовского романа не обнаруживает подобных очевидных связей с сеченовской теорией, но идея постромантической любви как физического единства супругов, практически полной их идентификации, лежит в основе изображения отношений Левина и Кити после брака. Это единство в полной мере осознается Левиным после его первой ссоры с женой, когда он понимает,

что она не только близка ему, но что он теперь не знает, где кончается она и начинается он. Он понял это по тому мучительному чувству раздвоения, которое он испытывал в эту минуту. Он оскорбился в первую минуту, но в ту же секунду он почувствовал, что он не может быть оскорблен ею, что она была он сам. Он испытывал в первую минуту чувство, подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо перенести и утишить боль (19: 50).