Северный лес

Однако предстоящий апрельский ужин ставил всех в затруднительное положение. Каждый год почетное право выступить с лекцией имени Митча Харвуда доставалось кому-то новому, и по иронии судьбы на сей раз этим кем-то оказался Моррис. Тщетно он ждал примирительного письма и дважды звонил Леонарду; наконец, не получив ответа на свои сообщения, Моррис записался к нему на прием. Ведь Леонард был не только главным в Массачусетсе специалистом по истории литотомии[45]

в Америке, не только обладателем одной из крупнейших в штате коллекций уретротомов, цистотомов и литотомов, но и практикующим урологом – урологом Морриса, – что удвоило унижение последнего, когда он вошел в тот самый кабинет, где всего восемь месяцев назад ему ощупывали простату. Леонард, надо отдать ему должное, умел разделять личное и публичное – насущная необходимость, учитывая, что он был единственным специалистом на всю округу, если только вы не хотели ехать к Генриху Гоббсу в Корбери, – впрочем, единожды совершив эту ошибку, ее не повторяли. В таких замкнутых сообществах, как Шеддс-Фоллз, тактичность важна. Моррис, к примеру, занимался налогами половины Исторического общества и знал, что Леонард как-то раз записал в деловые расходы билет на рейс Гонолулу – Мауи, хотя конференция Американской ассоциации урологов проходила только в Гонолулу. Стороннему наблюдателю может показаться странным, что Моррис не попытался использовать эту информацию в качестве оружия, из чего следует, что вышеупомянутый сторонний наблюдатель явно никогда не жил в маленьком городке.

Сидя в пустой приемной Леонарда в начале апреля, Моррис не мог не задуматься над тем, что, выражаясь метафорически, его нынешнее уязвимое положение очень похоже на то, какое он вынужден был принять во время осмотра. В обоих случаях Леонард был краток и нежен, но в конечном счете непреклонен. Он понимает, что ежегодная традиция с лекцией ставит их в затруднительное положение, но, согласно уставу, пускать недействительных членов на собрания Общества запрещено, и Леонард ему очень сочувствует, правда, но правила есть правила.

Моррис рассматривал разные доводы – от чисто технических (формулировки в кодексе были настолько расплывчаты, что не выдержали бы и парочки уточняющих вопросов) до сентиментальных (они с Леонардом вместе видели одного из последних дроздов Бикнелла в Массачусетсе) и, наконец, поистине трагических (он вдовец, а вожделение – естественная, задокументированная стадия горевания). Но Леонард, годами упражнявшийся в искусстве сообщать дурные новости пожилым мужчинам, привык выслушивать протесты против судьбы.

Убедившись в безуспешности своих просьб, Моррис не стал говорить, что разлучать старого вдовца с друзьями – это по меньшей мере жестоко. Что ради такого волнующего события он раскопал на чердаке смокинг и повез его в химчистку в самом Спрингфилде. Что его речь – вершина эрудиции и образец идеально выстроенной интриги. Нет, пусть Леонард идет в жопу. Своим открытием Моррис обязан небесам. Так что в субботу, пока не запятнавшие себя члены Исторического общества стекались в спрингфилдский “Говард Джонсон”, Моррис в уединении своего дома надел смокинг, поставил чашку воды рядом с фотографией Мириам на комоде, встал перед тем самым зеркалом, где в конце прошлого года мелькали в полутьме перетянутые подвязками ягодицы Ширли Поттер, и откашлялся.

Кому вообще нужно это их Историческое общество? Историку-любителю не привыкать к уделу отверженного. Дрейфуя в океане досуга, в одиночку отбиваясь от хищников-издателей, готовых выпустить вашу книгу за ваш же счет, он (а в наш век это может быть и она) постоянно ощущает себя объектом презрения. Уже одно наименование – пощечина. Никто не называет бухгалтером-любителем человека, самостоятельно считающего налоги, а дантистом-любителем – отца, вырвавшего у сына качающийся зуб; напротив, их находчивостью восхищаются. Есть еще музыканты и актеры-любители, но эти звания носят с гордостью и удовольствием, ибо они подразумевают преданность искусству, не замаранную коммерцией (любители, потому что “любят”). Любителя же истории мы называем дилетантом (от итальянского “забавляющийся”), придавая всему, что он делает, оттенок детской игры. Поэтому неудивительно, что историк-любитель обитает в своего рода чистилище. Сколь бы обширны ни были его познания и полезны его открытия, без ученой степени ему не избежать клейма профанства. И неважно, что он посвящает своему увлечению большую часть дня, неважно, что в марках Вермонта и истории тапочек разбирается лучше любого “специалиста” (и лучше, чем в налоговом кодексе, которым зарабатывает на хлеб), – он любитель, его интересы объявляют чудачеством, а открытия встречают насмешками, если вообще встречают.