Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

«Элизабет, – мысленно говорю теперь, любуясь ею спящей, – клянусь тебе, в ту ночь, когда родился шедевр, я почти не видел твою наготу. Старался не видеть, старался не думать ни о чем, кроме будущего нашего шедевра, нашего с тобою ребенка… смешно, ведь рядом с тобою лежал Уилл… – что ж, будем считать его крестным отцом. Наш будущий ребенок оказался мне дороже тебя, прости! Ты, наверное, поняла это позже и простила, если приехала в Бельвуар сразу же, как узнала о приговоре Шейла».

Шейл, будь благословенен ты и твой приговор – мне подарены три года счастья и возможность умереть у нее на руках!

23 апреля 1616 года

Уилл Шакспер, последние часы жизни

Сплю, но все слышу. Чувствую, что она рядом, да и как не чувствовать, если соприкасаются наши плечи и руки. Еще недавно отдал бы за это полжизни…

Но не на глазах же у ее мужа!..

Он говорил, что нас переполняет нежность, так вот меня – не переполняет! Я знаю, как переполняет безразличие, так было с женой, в Стратфорде. Знаю желание, как с теми немногими, с кем, уже в Лондоне, ложился трезвым. Знаю смесь похоти и отвращения, как со многими, с кем заваливался, нагрузившись хересом. А что такое нежность – не знаю… Но да ладно, я все же опытный актер и драматург, подхвачу ее текст, если только Роджер не прервет его с самого начала своим безжалостным «Не то!».

Сплю, однако все слышу – как он, осторожно ступая, часто подходит к жаровням и подкладывает в них свежие дрова.

Мне действительно тепло, даже жарко, но от жаровень, а не от ее близости, тем паче не от каких-то там ни было чувств… Но когда он ставит на прикроватный столик, еще раньше переставленный к нам в ноги, канделябр с только что зажженными свечами и уже не так тихо возвращается на обычное свое место… когда свет начинает бить в глаза и мне становится окончательно ясно, что ни она, ни я не приняли эту игру – услышал вдруг слова, от которых в сердце проникает откуда-то взявшееся новое чувство.

Нежность? То самое «светлое и печальное»?

Уходишь ты? Еще не рассвело.Нас оглушил не жаворонка голос,А пенье соловья. Он по ночамПоет вон там, на дереве граната.Поверь, мой милый, это соловей!

А теперь я, растворенный в новом чувстве:

Нет, это были жаворонка клики,

Глашатая зари. Ее лучиРумянят облака. Светильник ночиСгорел дотла. В горах родился деньИ тянется на цыпочках к вершинам.Мне надо удалиться, чтобы жить,Или остаться и проститься с жизнью.

Колокольчик?! Раньше ты, Уилл Шакспер, знал, что ее голос звенит как колокольчик, – а теперь вдруг обнаружил, что он может петь, как свирель. Только не пугайся, что это сравнение слишком банально, и не подыскивай другой образ! Зачем же нужен другой образ, если есть истина, а она не бывает банальной, а она в том, что звучит свирель – нежнейшая в Англии свирель. Вслушивайся, Уилл Шакспер:

Та полоса совсем не свет зари,А зарево какого-то светила,

Взошедшего, чтоб осветить твой путьДо Мантуи огнем факелоносца.Побудь еще. Куда тебе спешить?

Эй, Уилл Шакспер, тебе вступать – она осветила тебе дорогу огнем факелоносца, она задала для твоей импровизации такую верную ноту!

И я отвечаю ей:

Пусть схватят и казнят. Раз ты согласна,Я и подавно остаюсь с тобой.Пусть будет так. Та мгла – не мгла рассвета,А блеск луны. Не жаворонка песньНад нами оглашает своды неба…

И вновь, после изумительно выверенной паузы, поет свирель:

Нельзя, нельзя! Скорей беги: светает,Светает! Жаворонок-горлодерСвоей нескладицей нам режет уши,А мастер трели будто разводить!Не трели он, а любящих разводит…

И тишина.

Не стесняясь наготы, привстаю, смотрю на Роджера.

Он плачет.

Глава четвертая