Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

– Нет, сэр!

– Так ответьте же суду, – и голос его становится вкрадчив, – кто тот главный преступник, который, я уверен в этом и прошу секретаря отразить мою уверенность в протоколе! – задумал выступить против нашей великой королевы. Кто возглавляет ложу?!

Тут уж я расхохотался, а Генри, с недоумением глядя на меня, неуверенно заулыбался… мне все стало ясно, а когда проясняется такое, что еще остается делать?

Только хохотать, вспоминая, как долго и старательно водружал карлика на пьедестал, который, – воображая себя каменотесом, работающим с глыбой гранита, – совершенно по-детски лепил из мокрого песка!

Но вот мокрый песок, высушенный трусостью и самонадеянностью Фрэнсиса Бэкона, внезапно осыпался – и я хохочу над тем, как этот упавший карлик уродлив.

Это же Бесс, в очередной раз вняв шепотку горбуна Сесила, заподозрила Бэкона в том, что он выткал заговор «Эссекса и его дружков по Кембриджу»!

Это же предатель Бэкон, дабы отвести от себя подозрение, упросил старуху назначить его, самого авторитетного юриста королевства, обвинителем на процессе – и Сесил (за какую мзду?) его поддержал!

Это дважды предатель Бэкон разработал с Сесилом – тоже наверняка находящимся сейчас в ложе, ведь он сопровождает каждый шаг Бесс, боясь, что чей-нибудь язык привидится ей более сладким, чем его, змеиный, – разработал план, как ему не только оправдаться, но и возвыситься в глазах королевы… и уже почти торжествовал, считая, что перехитрил нас, своих братьев и учеников!

Это трижды предатель Бэкон уже почти слышал, как растерянные, не понимающие, что происходит, мы блеем в ответ: «Вы же са-а-ми, сэ-э-р, и возглавляете ложу… вы и есть наш Досточтимый Ма-а-стер…» Но тогда он потребует от нас назвать имена тех, кто сможет «эту наглую ложь» подтвердить, а наша оторопь уже пройдет, и мы вспомним наконец, что вольный каменщик имеет право заявить о своей принадлежности к братству, но совершит преступление перед Великим Архитектором, если назовет имя другого

вольного каменщика.

Свидетелей, таким образом, не будет – и самый видный философ Англии сумеет убедить Бесс, что Саутгемптон и Ратленд не только гнусные преступники, но и подлые клеветники!

Однако мы не оторопели.

Я хохочу, а Генри улыбается все шире.

Молоток председательствующего чуть не разнес судейский стол; стража, с трудом удерживаясь, чтобы не присоединиться к моему, – будто бы беспричинному и оттого особенно заразительному, – хохоту, чуть не уронила алебарды… но вот я наконец успокоился. И заговорил:

– Вольный каменщик не имеет права называть имена своих братьев, а Досточтимый Мастер ложи до недавней поры был нашим братом. Прошу, однако, высокий суд учесть, что на тайных заседаниях ложи никогда не обсуждаются вопросы государственного устройства, тем паче текущей политики – они считаются приметами мирской, так называемой профанской жизни. Далее прошу высокий суд учесть заявление, которое я сейчас сделаю: именно мы, я и граф Саутгемптон, являясь истинными зачинщиками заговора и играя на уязвленном самолюбии графа Эссекса, уговорили его этот заговор возглавить. Однако в замысленном нами было лишь стремление ограничить власть монарха. Любого монарха! Считали и продолжаем считать такое ограничение величайшим благом для нашей Англии! Предвижу далее, что ничтожество, выступающее здесь в роли обвинителя, потребует у высокого суда подвергнуть нас пытке. Заверяю, что никакие старания палача не вырвут из нас ни отречения от наших принципов, ни имени какого-либо члена тайной ложи вольных каменщиков.

Генри аплодирует.

Но не только он.

Из королевской ложи слышны хлопки – слабые, да еще и приглушенные плотной занавесью, они тем не менее производят на Бэкона и членов суда впечатление громовых раскатов…

Затем бугорок на парче становится Монбланом, и я понимаю, что Бесс сместилась в глубину ложи, а Сесил, с проворством уличного вора – к краю. И наверное, жестикулирует, оттопыривая горбом занавес… наверное, пытается убедить королеву не поддаваться случайному приступу великодушия.

Потом Монблан исчезает, будто его и не было, и я вижу, как жадно судьи смотрят в сторону королевской ложи, пытаясь уловить хоть еще один сигнал, хоть что-нибудь, что продиктует выносимый ими приговор – суровый и окончательный…

А еще я понимаю, что Великий Архитектор все же сотворял человека не как последнюю из тварей; что даже королева Елизавета, старуха Бесс – личность! Да, изуродовавшая себя самое, однако не сумевшая затоптать, выжечь, уморить ядовитой злобой свое изначальное величие – то величие, которое не может не оценить в других верность их убеждениям.

Когда в 1603 году я говорил об этом Элизабет, она плакала. И повторяла: «Это не так, Роджер! Самым ужасным образом не так».

А я ничего не мог понять – и злился.

Приговор был вынесен, и Эссексу в тот же день отрубили голову – мое заявление не помогло. Женщина по имени Бесс все еще любила его, а потому не смогла простить – нет, не государственной измены, а пренебрежения.