Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

Саутгемптона заключили в Тауэр. Пожизненно, однако в 1603-м он был освобожден взошедшим на престол Яковом Стюартом, сыном Марии Шотландской, давным-давно казненной нашей «доброй женщиной по имени Бесс». Ирония судьбы!

Меня старуха ненадолго отправила туда же, в Тауэр, а потом в ссылку, подальше от Лондона, – велев при этом выплатить огромный штраф. Именно это меня особенно позабавило: неужто она думала, будто я, разоренный, раскаюсь в сказанном мною на суде? Неужто, приговорив двадцативосьмилетнего Генри к пожизненному заключению, она, будучи старше его на сорок лет, всерьез рассчитывала, что он зачахнет в Тауэре еще до ее ухода из мира? Ох, Бесс, ох, великая наша королева!

Удивительно, но моя дружеская привязанность к Саутгемптону – смиренно, не протестуя – умерла. Наверное, потому умерла, что мою откровенность касательно братства вольных каменщиков он вдруг, забыв про свои аплодисменты, посчитал чрезмерной, хотя сам же и поручил мне отвечать на вопросы Бэкона.

Впрочем, через несколько лет Генри навестил меня в Бельвуаре.

Говорить нам было не о чем; он молча пил вино, я – подкрашенную вином воду… но иногда мы улыбались друг другу, вспоминая одно и то же: мой хохот в зале суда.

А Бэкон, когда я уже был в фаворе у короля Якова, однажды подошел ко мне.

– Роджер, – сказал он, и его мясистый красный нос добродушного обжоры задергался так, словно его обладатель вознамерился любовно и облегченно чихнуть мне в лицо, – надеюсь, вы с Генри поняли, что мое поведение на суде было вызвано желанием спасти вас, моих братьев и любимых учеников! Спасти даже ценою собственной опалы.

– Бэкон! – ответил я. – Предвижу, что вы проживете долго и сделаете головокружительную карьеру, но закончится она чем-то невероятно подлым и пошлым[12], вполне, впрочем, соответствующим вашему нутру.

23 апреля 1616 года

Уилл Шакспер, последние часы жизни

Утром, помнится, встал уставшим, будто повторилась дорога до Кембриджа, когда неизменная спутница моя, бутыль, утешала душу не хересом, а всего лишь родниковой водой.

«Дело в том, – мысленно говорил я Ратлендам, умываясь, расчесывая бороду и волосы и с неодобрением рассматривая свое изрядно помятое и пыльное платье, – что шедевр мы, конечно, в ту ночь создали, только мне это обошлось сверх меры дорого! Например, не далее как вчера я не захотел хорошенько помять пухлый зад трактирщицы из Харлоу; не захотел покувыркаться с нею на жаркой перине – а ведь время до отправления дилижанса было, да и много ли надо времени, чтобы довести блудницу до экстаза, а себя самого до облегчения? Почему не захотел? – да потому, что воспоминания о той ночи меня не отпускают. Ведь я, Роджер и Элизабет, наделен даром не только писать о любви, но и любить. А вы используете меня, как шарманку, которая – стоит лишь взяться за ручку – послушно затренькает хорошие монологи. Я понимаю: «АлефЛамедРеш», шедевры, то-сё… Только нехорошо вы со мною поступаете, Роджер и Элизабет! Бог вам судья, однако говорю вам, как на последней исповеди: нехорошо!»

Вот так, жалея себя чуть ли не до слез, я и направился в столовую. А там лентяй Том, не напрягаясь, выставил на стол вчерашний ужин. И, скупердяй, скаред, – самую маленькую бутылочку хереса, какую только можно разыскать в нашей доброй Англии. Ладно, после вчерашнего голодного дня мое брюхо было счастливо встретить и то и другое.

Очередь теперь была за тем, чтобы переполнить злобой свои размягченные едой и жалостью к самому себе мозги.

Да, только так: доведя себя до сонной сытости, а потом мысленно припомнив Ратленду нанесенные мне смертельные обиды, мог я подготовиться к тому, что он называл работой, а надо бы – каторгой.

Чертов Роджер иногда нападал на меня так, что, выскреби вся свора собратьев по цеху из своих душ завистливую неприязнь к моим успехам, то, продаваемая оптом, она не будет стоить, в сравнении с остервенелыми атаками Роджера, и пенса!

Однако только две из кучи его придирок возможно было числить по разряду совсем уже смертельных обид; именно эти две я с фанатизмом флагелланта[13] или, того хуже, со сладострастием извращенца и вспоминал.

Текст «Гамлета» был передан Роджеру в Тауэр; мне для этого пришлось заплатить переписчику за лишний экземпляр, а Элизабет – подкупить начальника стражи. Но мнение своего вечного критика я услышал значительно позже, когда наша великая королева – успевшая, честно говоря, изрядно утомить верноподданных своим величием – уже умерла. Вскоре после этого Ратленда восстановили во всех правах, избавили от штрафа и – неслыханно для Англии! – вернули ему из казны ту сумму, которая за два года уже была им выплачена. Более того, летом 1603-го он отправился полномочным послом в Данию и представлял там английский двор на крестинах сына тамошнего короля – кажется, Христиана… Впрочем, может быть, и не Христиана… не могу вспомнить…