Шепчущий во тьме

Этот невысокий, но изящно сложенный человек был одет так тщательно, словно готовился выйти в свет. Его благородный, с властным, но нисколько не высокомерным выражением лик украшала седая борода – пышная, но коротко подстриженная. За старомодным пенсне доктора я увидел большие темные глаза; его крупный нос придавал некий мавританский оттенок в общем-то типично кельтиберской[36] внешности. Густые подстриженные волосы, над которыми явно потрудился парикмахер, были изящно разделены пробором. Да, все в его облике говорило о высоком уме, знатном происхождении и безупречном воспитании.

Тем не менее, увидев доктора Муньеза, представшего передо мной в потоке холодного воздуха, я почувствовал необъяснимое отвращение. Возможно, причиной послужили ярко-красный цвет лица доктора и холодность его прикосновения? Но эти вещи были простительны, учитывая его нездоровье. Скорее всего, меня напрягал сам сквозняк: откуда взяться столь сильному морозу в такой жаркий день? В этом было что-то ненормальное, а отклонения от нормы нередко вызывают отвращение, недоверие и страх.

Впрочем, скоро я сменил гнев на милость, ибо чрезвычайное мастерство странного врача сразу же проявилось, несмотря на ледяной холод и дрожь его бледных рук. С первого взгляда поняв, что нужно делать, Муньез справился со всем со сноровкой гуру, попутно заверяя меня своим великолепно поставленным, пускай и глухим, обесцвеченным

до странности голосом, что он, доктор медицинских наук Муньез, – злейший из всех врагов смерти. Он рассказал, что истратил все состояние и растерял старые связи из-за продолжающегося всю его жизнь небывалого медицинского опыта, ставящего целью остановить процессы умирания. Что-то от доброжелательного фанатика, казалось, было в нем. Прослушивая ритм моего сердца и смешивая лекарства, принесенные из маленькой лабораторной комнаты, он продолжал говорить: очевидно, доктор был рад встретить образованного человека в унылой обстановке нашего пансиона и был тронут моей непривычной манерой изъясняться; воспоминания о лучших днях нахлынули на него.

Он говорил и говорил, и постепенно я совершенно успокоился; смущало только, что доктор будто бы совсем не прерывался на вдохи и выдохи: в плавно текущих фразах не было никаких пауз. Муньез всяко старался отвлечь меня от безрадостных мыслей о приступе и от боли в груди подробным рассказом о личных взглядах на медицину, о поставленных им в разное время экспериментах и выдвинутых им теориях. Он уверял, что сердечная слабость не столь страшна, как принято считать, ибо разум и воля главенствуют над органической функцией тела, и что при определенных условиях человеческий организм способен сохранять жизнеспособность вопреки тяжелым повреждениям – и даже вопреки отсутствию отдельных жизненно важных органов.

– Я мог бы, – сказал Муньез, вероятно в шутку, – научить вас жить – или хотя бы поддерживать в стабильном состоянии определенного рода сознательное бытие – и вовсе без сердца.

Сам доктор страдал от болезней, требовавших от него постоянно находиться при низких температурах. Продолжительное перегревание вполне могло стать для него роковым, и низкая температура в его жилище – порядка восьми – десяти градусов Цельсия – поддерживалась при помощи аммиачной холодильной установки. Постукивание бензинового компрессора этого холодильника я и слышал иногда из своей комнаты.

Оправившись от последствий приступа в удивительно короткий срок, я покинул ту стылую, овеянную сквозняками комнату преданным поклонником одаренного отшельника. После этого я часто навещал его – завернувшись в пальто, чтобы не замерзнуть, – и слушал, как он рассказывает о секретных экспериментах и их пугающих результатах. Меня всегда интересовали необычные и удивительно древние тома на его полках. Могу добавить, что в конце концов я почти навсегда излечился от своей болезни благодаря его умелой помощи. Похоже, Муньез не презирал заклинания Средневековья, ибо считал, что в этих загадочных формулах заключены мощные психологические стимулы, которые, может статься, оказывают особое воздействие на нервную систему так называемых «магов». Я был тронут его рассказом о пожилом докторе Торресе из Валенсии, который поделился с ним своими ранними наработками во время тяжелой болезни, перенесенной моим соседом восемнадцать лет назад (от нее и брало начало его нынешнее нездоровье). Не успел тот почтенный практик спасти Муньеза, как сам пал жертвой зловещего врага, с которым бился, – сильнейший стресс в конце концов сокрушил его. Доктор Муньез намекнул, не вдаваясь в подробности, что методы Торреса были весьма нестандартны и подразумевали такие вмешательства, которые не приветствовались пожилыми консервативными приверженцами Панацеи.