Шепчущий во тьме

Шли недели, и я с сожалением заметил, что мой новый друг действительно медленно, но верно сдает физически, как и предполагала миссис Эрреро. Бледность проступала на его лице все сильнее, голос становился глухим и невнятным, движения – рассогласованными. Ум и воля доктора Муньеза порой утрачивали пластичность и напор, и об этой печальной перемене он, казалось, ни в коей мере не подозревал. Мало-помалу выражение его лица и темы его бесед настолько изменились, что ко мне вернулась толика того беспричинного отвращения, которое я испытал при первом взгляде на доктора.

За ним стали заметны новые причуды: он пристрастился к экзотическим специям и египетским благовониям, отчего апартаменты доктора пропахли совсем как погребальные залы какого-нибудь фараона в Долине Царей. Вместе с тем потребность Муньеза в холоде все росла. Я помог ему установить новый компрессор, а доктор усовершенствовал привод холодильной машины, что позволило остужать жилье сперва до четырех градусов Цельсия, а впоследствии и до отметок ниже нуля. (Естественно, ни ванную, ни лабораторию мы не простужали до такого уровня, чтобы не превратилась в лед вода и не испортились реагенты.) В итоге сосед доктора Муньеза стал жаловаться, что от смежной двери идет слишком уж сильный холод, и пришлось задрапировать проход тяжелой шерстяной шторой.

Я замечал, что моего нового друга терзает острый, болезненный, растущий с каждым днем страх. Он часто заводил разговоры о смерти, но любые упоминания о похоронах и прочих подобных ритуалах вызывали у него глухой смех. Его общество все сильнее тяготило меня, и все же, благодарный за лечение, я не мог бросить Муньеза одного, оставить его на попечение людей абсолютно равнодушных. Почти каждый день я прибирался в квартире доктора и заботился о его нуждах; специально для этой цели я приобрел теплую зимнюю куртку. Покупки за него тоже делал я; названия многих химических веществ, заказываемых им, приводили провизоров в замешательство.

Нарастающая и необъяснимая атмосфера паники воцарилась около его покоев. Весь дом, как я уже сказал, пропитался затхлым запахом, но дух в его комнате был еще хуже – и это несмотря на все специи и благовония, а также едкие химикаты от непрекращавшихся теперь ванн, которые доктор Муньез принимал без сторонней помощи. Я чувствовал, что все это каким-то образом связано с его недугом, и невольно содрогался при одной лишь мысли о том, в чем этот недуг может заключаться. При упоминании имени Муньеза миссис Эрреро всегда осеняла себя крестным знамением. Теперь она полностью переложила на меня бремя ухода за ним, запретив своему сыну Эстебану бегать по поручениям доктора. В то же время, стоило мне раз заикнуться о том, чтобы пригласить какого-нибудь врача со стороны, как несчастный страдалец впал в такую ярость, какую его чахлый организм только мог позволить. Хоть он и явно опасался физических последствий сильных эмоций, его воля к жизни, казалось, не только не ослабла, но даже усилилась, и он категорически отказывался проводить много времени в постели. Утомленность от недомогания сменилась вспышкой пламенной целеустремленности, так что доктор, казалось, не желал сдаваться на милость демону смерти даже сейчас, когда этот древний враг крепко взял его в полон. И прежде Муньез относился к процедуре приема пищи как к досадной, хотя и любопытной формальности, но теперь фактически совсем перестал есть; казалось, только воля к жизни удерживала его от полного краха.

Вскоре у доктора вошло в привычку писать ужасно длинные письма, которые он затем тщательно запечатывал и сопровождал предписаниями относительно того, кому мне следовало отправить их после его смерти. В большинстве своем эти люди проживали где-то в Ост-Индии, но среди них странным образом оказался также один некогда известный французский врач, которого окружал целый сонм диких домыслов и подозрений – разве не считался он теперь мертвым? Так получилось, что я оставил все эти послания недоставленными и, не вскрыв ни одно из них, позже предал огню.

Внешность и голос доктора Муньеза с каждым днем все более тревожили меня, а его поведение становилось все более эксцентричным и даже невыносимым. Как-то в сентябре он довел электрика, вызванного починить настенный светильник, до эпилептического приступа. Доктор, правда, сам же и предоставил несчастному необходимое и, надо признать, весьма эффективное лекарство, а позже постарался сделать так, чтобы все выглядело случайностью, – но пострадавший потом сам рассказал мне, как все было. По сути, он даже и не понял, как именно все произошло: увидев, что Муньез сверлит его долгим взглядом, он вдруг испытал сокрушительный ужас, помутивший рассудок напрочь. Такого с ним не случалось даже на фронтах Первой мировой, которую этот человек прошел.