Шепчущий во тьме

Чудовищная развязка грянула в середине октября. Ближе к ночи, где-то в одиннадцать вечера, насос аммиачной холодильной установки вышел из строя на целых три часа. Доктор Муньез вызвал меня, остервенело стуча древком швабры по полу, и я, применив весь свой небогатый багаж знаний о механике, попытался устранить поломку. Хозяин квартиры на все лады проклинал свет, причем настолько безжизненным и ломающимся голосом, что я даже не берусь его описать. Однако мои неумелые потуги оказались бесполезны; когда я привел механика из соседнего круглосуточного гаража, мы узнали: придется ждать утра, когда откроются магазины и можно будет купить новый поршень на замену. Ярость и ужас умирающего отшельника, выросшие до гротескных размеров, казалось, могли разрушить то, что осталось от его слабеющего тела; сильный спазм заставил его с болезненным криком закрыть лицо руками и броситься в ванную. Наружу он выбрел вслепую, в тугой полумаске из бинтов, и с тех пор я никогда больше не видел его глаз.

В квартире доктора стало заметно теплее, и где-то в пять утра он снова отправился в ванную, попросив меня принести весь лед, который только удастся добыть в окрестных круглосуточных аптеках и кафетериях. Вернувшись из своего суматошного путешествия и свалив кульки и пакеты у закрытой двери ванной, я услышал доносившиеся оттуда всплески воды и произносимые низким голосом полумольбы-полуприказы:

– Больше! Нужно больше!..

Наконец настал очередной знойный день. Один за другим открывались магазины. Я попросил Эстебана либо помочь мне в поисках новых партий льда, либо раздобыть где-нибудь требовавшийся поршень, однако, проинструктированный мамашей, мальчишка наотрез отказался помогать. В итоге я подрядил молодую чумазую нищенку с угла Восьмой авеню носить в квартиру лед из одной известной мне мелкооптовой лавки, с чьим хозяином был немного знаком, а сам отправился на поиски требуемого поршня для помпы и мастеров, способных его установить. Поиски безмерно затянулись, и я разъярился не меньше моего врача-затворника, глядя, как утекают бесплодно часы. Я обзвонил, похоже, добрую сотню номеров из телефонного справочника; вслепую бросался то по одному, то по другому адресу, ныряя в метро и садясь на попутки, не утруждаясь даже перекусить. Где-то к полудню на запрос о детали откликнулся склад снабжения далеко в центре города, и примерно в полвторого я вернулся в дом на Западной Четырнадцатой со всем необходимым оборудованием и в сопровождении двух механиков. Я предпринял все от меня зависящее – и искренне надеялся, что не опоздал.

Кромешный ужас, однако, опередил меня. В доме царило смятение, в гомоне взбудораженных жильцов различался сиплый бас молившегося мужчины. Дух дьявольщины витал в воздухе, жильцы нервно перебирали бусины четок, а из-под дверей доктора расползался смрад. Неожиданно из покоев Муньеза с пронзительным криком выбежала та нанятая мной бродяжка. Она бросила дверь открытой; кто-то аккуратно притянул ее изнутри и запер. Ни звука из апартаментов, впрочем, не доносилось – если не считать шлепков о пол срывавшихся неизвестно с чего тяжелых капель какой-то жидкости.

Кратко посовещавшись с миссис Эрреро и механиками, я поборол глодавший душу страх и предложил взломать дверь, но хозяйка нашла способ повернуть ключ снаружи с помощью какого-то проволочного устройства. Мы же заблаговременно распахнули двери всех квартир на лестничной площадке и открыли все окна. Прикрыв носы платками, мы с трепетом вторглись в роковые покои на южной стороне, залитые сиянием теплого послеполуденного солнца.

Что-то вроде темного, скользкого следа вело от открытой двери ванной к двери в холл, а оттуда – к письменному столу, где натекла смердящая лужица. Там же, на столе, лежал сплошь измазанный чем-то осклизлым лист бумаги, где нетвердой рукой слепца выведены были при помощи карандаша несколько корявых строк. От стола след шел к кушетке, где обрывался окончательно. То, что лежало – точнее, некогда лежало – на ней, я описывать не возьмусь… но вот что я с дрожью разобрал на липнувшей к пальцам прощальной записке, прежде чем сжечь ее в пепельнице; вот что я прочел, пока хозяйка и пара механиков сбегали по лестнице вниз (их бессвязные показания остались в полицейских протоколах). Да, это болезненное откровение легко было принять за небыль – при свете солнца, в шуме машин с оживленной улицы, – но тогда я поверил каждому слову. Верю ли сейчас? Не знаю. Есть вещи, о которых лучше не думать подолгу, вот только с тех пор и запах аммиака, и сквозняки вгоняют меня в паническую дурноту.