Шепчущий во тьме

Рядом с моим домом находилась необычная лесистая лощина, в сумеречных глубинах которой я проводил бо́льшую часть своего времени – читая, думая, мечтая. На поросших мхом склонах были сделаны мои первые детские шаги, а вокруг гротескно искривленных ветвей дубов, что росли там, были сплетены паутины моих первых незрелых фантазий. Я назначал свидания дриадам и частенько наблюдал за их исступленным танцем в боровшихся за право светить лучах убывающей луны… но об этих вещах я не должен теперь говорить. Расскажу лишь об одинокой гробнице в самых темных зарослях на склоне холма – заброшенной гробнице Хайдов, древнего и возвышенного рода, последний прямой потомок которого нашел упокоение в ее черных недрах за много десятилетий до моего рождения.

Эта гробница была сделана из гранита – заветрившегося, обесцвеченного туманами и переходящей из поколения в поколение сыростью. Ее высекли в склоне холма, и снаружи виднелся лишь вход в нее. Дверью служила тяжелая и неприступная каменная плита на ржавых петлях, зловеще приотворенная, вся в оковах тяжелых цепей и запоров, в соответствии с неприглядными обычаями полувековой давности. Приют нескольких поколений, венчавший собой когда-то похоронный склон, не так давно стал жертвой пожара, возникшего от удара молнии. О той разразившейся посреди ночи грозе, уничтожившей фамильный особняк, все старожилы округи рассказывали тихими тревожными голосами, намекая на то, что была она «проявленьем гнева Божьего». Эти слова и интонация, с которой их произносили, с годами укрепили во мне и без того сильный интерес к гробнице, укрывшейся за лесом. Как оказалось, пожар тот забрал лишь одну жертву.

Когда последнего из Хайдов хоронили в этом тихом тенистом месте, урну с прахом привезли из далекого чужеземья, куда семья перебралась, когда особняк сгорел дотла. И никого не осталось здесь ныне, кто мог бы принести цветы ко входу в погребальную камеру, и едва ли кто осмеливался задержаться в гнетущих сумерках, будто бы всегда окружавших гробницу, льнувших

к ее увлажненной росой тверди.

Никогда не забыть мне тот день, когда я впервые набрел на этот неприметный чертог смерти. Стояла середина лета, и алхимические начала природы превращали пейзажи леса в одну яркую, практически однородную массу зелени; эти моря шелестевшей мокрой листвы и едва уловимые запахи почвы и трав пленили мои чувства. В такой обстановке разум теряет перспективу; время и пространство кажутся нереальными, и эхо забытого доисторического прошлого настойчиво бьется в очарованном сознании. Я весь день бродил по ложбине, в таинственной роще, думая о том, о чем не следует думать, и беседуя с вещами, коим нельзя давать имена. В свои десять лет я видел и слышал много чудес, неизвестных большинству, и в некоторых отношениях был поразительно зрел. Когда, пробираясь меж двух кустов дикого шиповника, я внезапно наткнулся на вход в гробницу, то даже не понял, что именно обнаружил. Темные гранитные глыбы, странно приоткрытая дверь и ритуальная резьба над аркой не вызвали у меня никаких ассоциаций скорбного и жуткого характера. О могилах и гробницах я знал и воображал многое, но из-за своего своеобразного темперамента был огражден от всякого контакта с церковными дворами и кладбищами. Странный каменный куб на лесистом склоне был для меня лишь источником интереса и размышлений; и его холодное, сырое нутро, в которое я тщетно заглядывал через щелочку, не намекало мне на смерть и траур. Но именно в то мгновение любопытства и оформился безумный нелогичный порыв, приведший меня к заточению в этом аду.

Понукаемый, верно, голосом какого-нибудь безымянного лешего, я решил во что бы то ни стало попасть внутрь. Пока не начало смеркаться, я изучал тяжелые ржавые цепи, искал в них уязвимости, даже пытался протиснуть свое тщедушное тело в имевшуюся щель – но все безрезультатно. Любопытство сменилось остервенением – возвращаясь в сгущавшихся сумерках домой, я поклялся сотне богов местных рощ, что любой ценой пробьюсь в черные холодные недра, казалось, взывавшие ко мне. Седобородый врач, ежедневно навещавший меня в палате, обмолвился при визитерах, что клятва та и ознаменовала начало зловещей мономании[49], но в этом я доверюсь своим читателям – пусть сперва выслушают всю историю, а уж после рассудят сами.

Месяцы, последовавшие за моим открытием, прошли в тщетных попытках взломать сложный висячий замок приотворенной гробницы и в тщательно взвешенных расспросах о природе и истории сооружения. Имея от роду восприимчивые ум и слух, я многое узнал; врожденная скрытность заставляла меня никого не посвящать в свои дела и планы. Здесь, возможно, стоит отметить, что я вовсе не был удивлен или напуган, узнав о том, что именно нашел. Мои довольно оригинальные представления о жизни и смерти заставили меня смутно ассоциировать влагу на граните с проявлением телесной жизни; и я чувствовал, что знатное семейство сгоревшего особняка неким образом все еще живо в каменном сооружении, которое я стремился исследовать.