Шепчущий во тьме

Невнятные рассказы о странных традициях семейства и о распутствах, что его члены некогда учиняли в просторных залах особняка, пробудили во мне удвоенный интерес к гробнице, перед дверью которой я просиживал часы каждый день. Однажды я сунул руку с зажженной свечой в оставленную дверью щель, но ничего не увидел, кроме пролета мокрых каменных ступеней, ведущих вниз. Смутно улавливаемый запах, поднимавшийся оттуда, и отталкивал, и завораживал меня. Я чувствовал, что уже обонял его раньше, в былом, далеко за гранью всех воспоминаний – и даже за пределами моего пребывания в собственном теле.

Через год после того, как впервые увидел гробницу, я наткнулся на одну ветхую книгу – перевод «Жизнеописаний» Плутарха[50]. Я выудил ее из заплесневелой коробки на чердаке моего дома. Читая «Жизнь Тесея», я был очень впечатлен одним отрывком, повествующим о большом камне, под которым юного героя ждали судьбоносные артефакты – ждали того момента, когда он повзрослеет в достаточной мере и сумеет сдвинуть огромный груз. Эта легенда развеяла мое самое горячее нетерпение войти в гробницу, ибо она заставила меня почувствовать: время еще не пришло. Позже, сказал я себе, я приумножу силу и ум – и тогда одолею тяжелую дверь в цепях; а пока не зазорно и подчиниться судьбе.

Соответственно, мои бдения у промозглого склепа стали менее настойчивыми; я начал уделять время другим, хотя и столь же странным занятиям. Иногда я вставал по ночам, тихо выскальзывал из дома и прогуливался по кладбищам, от вида которых меня так берегли зачем-то родители. Что я там делал – не могу сказать, потому что уже не столь уверен в реальности некоторых вещей; но знаю, что на следующий день после такой ночной прогулки я часто удивлял окружающих своим знанием полузабытых, погребенных весом многих поколений фактов. Именно после одной такой ночи я потряс общественность странным рассказом о похоронах богатого досточтимого сквайра Брюстера, видного деятеля нашего края, погребенного в 1711 году, чей сланцевый надгробный камень с выгравированным на нем «Веселым Роджером» уже почти совсем рассыпался. Со странной горячностью я поклялся не только в том, что гробовщик Гудман Симпсон обидел усопшего, украв у того башмаки с серебряными пряжками, шелковые чулки и атласное платье перед положением во гроб, но и в том, что сам сквайр, погребенный в летаргическом сне, дважды перевернулся в гробу под могильным холмом на следующий же день после похорон.

Но желание попасть в гробницу никогда не оставляло меня и даже было подстегнуто негаданным генеалогическим открытием: мои собственные предки по материнской линии имели некоторую связь с якобы прервавшимся родом Хайдов. Крайний по линии моего отца, я также являлся последним представителем той более старой семьи с ее наследием мрачных тайн. Уверившись, что гробница принадлежит мне, я с пламенным нетерпением ждал того времени, когда смогу миновать каменную дверь и по скользким каменным ступеням сойти в темноту. Теперь у меня вошло в привычку очень внимательно

вслушиваться, стоя у приоткрытого входа в склеп; этим странным бдениям я отводил свои любимые часы полуночной тиши. В честь совершеннолетия я расчистил небольшую поляну в зарослях перед облепленным лишайником навесом холма, дав окрестной растительности вымахать вокруг площадки и создать подобие стен и крыши лесной беседки. Эта беседка была моим храмом, запертая дверь – моим святилищем, и здесь я, бывало, лежал, распростершись на мшистой земле, думая о необычайном и заставая странные грезы наяву.

Ночь первого откровения была душной. Я, должно быть, устало прикорнул, так как смутно припоминаю, будто разбудили меня голоса. Об их интонациях и звучании я не решаюсь говорить – как, впрочем, и об их тембре, – но могу сказать, что прослеживались особые отличия в вокабуляре, произношении, в самой манере изъясняться. Казалось, всяк оттенок новоанглийского говора, от грубоватого слога колонистов-пуритан до хлесткой риторики пятидесятилетней давности, был представлен в той призрачной беседе, хотя все это пришло мне на ум позже. В тот момент моим вниманием завладело иное явление, столь мимолетное, что я не стану настаивать на его истинности: с моим пробуждением, как мне показалось, в гробнице кто-то спешно задул огонек

.

Увиденное не изумило меня и не отпугнуло, но той ночью я переменился навсегда и безвозвратно. Вернувшись домой, я направился прямиком к неприметному ветхому ларю на чердаке – и из него извлек ключ, коим на следующий день с легкостью отпер дверь, так долго казавшуюся серьезной и едва ли преодолимой преградой.