Шепчущий во тьме

Тусклый угасавший день благословил мое вхождение в погребальные покои склона. Делая шаг за шагом, я дрожал, и сердце мое билось с неописуемым ликованием. Затворив за собой дверь, я начал спускаться по сырым ступеням при свете единственной свечи – и вдруг подумал, что знаю этот путь; пускай свеча коптила в удушавшем зловонии этого места, я, напротив, странным образом чувствовал себя отлично в затхлой атмосфере склепа. Оглядевшись, я обнаружил множество мраморных плит с гробами или их останками; если одни с виду казались почти новыми, другие распались, оставив серебряные ручки и сцепки в насыпях серого праха. На одной табличке я прочел имя сэра Джеффри Хайда, который приехал из Сассекса в 1640 году и умер здесь несколько лет спустя. В заметной нише стоял один довольно хорошо сохранившийся незанятый гроб, отмеченный единственным именем, которое вызвало у меня и улыбку, и дрожь. Дикий импульс велел мне взобраться на широкую плиту, затушить свечу и примерить деревянный камзол.

Под серые очи рассвета я, пошатываясь, явился… Развернувшись к моей желанной двери, я учтиво поклонился на прощание и запер ее на все цепи. Юность моя закончилась, хотя всего двадцать один раз зимние холода успели проморозить мое бренное тело. Рано поднявшиеся поселяне, встречавшиеся мне по дороге домой, странно поглядывали на меня, дивясь откровенно пьяному виду парня, известного в округе отшельническими манерами и трезвостью. Попасться на глаза родителям я рискнул лишь после долгого освежающего сна.

С тех пор я каждую ночь посещал гробницу, видя, слыша и делая вещи, о которых не должен рассказывать никогда и никому. Моя речь, всегда чутко реагировавшая на окружающую языковую среду, подверглась заметным метаморфозам. Вскоре уже ни от кого не укрывался архаизм моих формулировок, а также странная наглеца и дерзость, каких никогда за мной не водилось. Став вести себя этаким бонтонным молодым человеком, я изрядно озадачивал тех, кто знал меня добровольным затворником. Моему прежде молчаливому языку вдруг стали подвластны и воздушная грация Честерфилда, и богоборческий цинизм Рочестера. Я повадился проявлять особую эрудицию, абсолютно не связанную с теми отвлеченными монашескими штудиями, коими увлекался в юности; я испещрял форзацы своих книг с ходу сочиненными остротами в рифму – в стиле эпиграмм Гея, Прайора[51] и прочих жизнерадостных остроумцев-рифмачей августинской литературы[52]. Однажды утром, за завтраком, я едва не накликал на себя беду, продекламировав явно нетрезвым голосом удалую застольную песнь восемнадцатого века – такую ни в одной книге о той эпохе не сыскать, – наполнив каждое слово и каждый жест георгианским плутовским пафосом:

Сомкните ряды, мои ратники. ЭлемЗальем ощущенье того, что стареем,На каждой тарелке пусть высятся яства,

Хозяйка! Еды! Погуляем по-братски!Наполни нам чаши.Житье быстротечно,Коль смерть нас возьмет, нам не выпить уж вечно!От пьянки Ана́креон кровью налился,Но что здесь дурного, коль он веселился?Рази меня гром! Как же трезвость уныла!Мы все – костьми белыми! – ляжем в могилу,

Так смысл жить трезво,Коль рано иль поздноВино иль враги нас снесут на погосты?Пускай нас винят в разудалой попойке —То зависть грызет! По ту сторону стойкиВсегда обнаружим мы важность и прок…Хозяйка, вскрывай-ка скорей погребок!

Поди ко мне, Бетти,Подставь свою щечку,В аду нет такой вот хозяйкиной дочки!Наш Гарри, юнец, хоть и правит осанку, —Под лавкой ему возлежать спозаранку!Но чаши наполним – и всё как сначала:Под лавкой, то верно, нет смерти оскала!Пусть пьянство и грех,

Мы выпьем – за всех,Ведь там, под землею, утихнет наш смех!Обвил меня змий! Не могу и шагнуть!Домой уж едва ли сыщу верный путь.Хозяйка! Пусть Бетти извозчика свистнет.На счастье, супруги не видно и близко…Так дайте ж мне руку —Я навеселе,Но счастлив, покуда не предан земле!