Шепчущий во тьме

И когда я, пытаясь доказать превосходство своего рассудка над паникой остальных, что-то нетвердо заявил насчет мошенничества и «простого статического электричества», сам Ньярлатхотеп вывел нас наружу по головокружительной лестнице на сырые, жаркие, пустые полуночные улицы. Я вскричал громко, что не боюсь и никогда не стану бояться, и другие в поисках утешения вторили мне. Мы громко, наперебой убеждали себя, что с городом нашим ничего не случилось, что он все тот же и конца ему не предвидится; даже когда погас весь электрический свет, мы лишь кляли на все лады службы электроснабжения и смеялись над своими же гримасами суеверного ужаса.

Потом дирижировать нами взялось гнилостно-зеленое светило, и человеческий поток заструился к какой-то неведомой цели, о которой все старались попросту не думать. Мы шли и замечали, что там, где раньше была мостовая, теперь росла трава, а на месте трамвайных рельсов лишь изредка попадались неровные полосы проржавевшего насквозь металла. Повстречался и сам трамвай – пустой, искореженный, без стекол, запрокинутый набок. И, сколько бы мы ни всматривались вдаль, – никак не могли понять, куда делась третья по счету высотка близ реки и когда успела лишиться верхних этажей вторая.

Затем мы разделились на три узкие колонны, и повело нас тремя разными путями. Левая колонна канула в узкой темной аллее, и вскоре лишь стенания, исполненные страданий, напоминали о ней. Правую колонну втянул в себя зев подземки, подступы к которому поросли сорной травой; на прощание из-под земли до нас донесся безумный хохот. Моя колонна, центральная, шла дальше и вскоре осталась под открытым небом. Я почувствовал озноб, не свойственный жаркой осени, ибо, шагая через сумеречную пустошь, мы всюду наблюдали вокруг себя адский лунный блеск злых снегов. Лишь в одном месте снега те протаяли – там, где открывалось пещерное жерло, гротескно-черное среди своего ослепительного окружения. Мои спутники, словно завороженные, устремились туда, и только теперь мне открылось, сколь скудной была наша шеренга. Я как мог замедлил свой ход, ибо этот безотрадный провал среди освещенных зеленоватым светом сугробов внушал мне смертный страх, ведь оттуда, где скрылись мои товарищи, понеслись тревожные крики. Но пришел и мой черед – этого никак нельзя было избежать; и, манимый шедшими впереди, я ступил под своды крипты, чьи недра никогда не знали света.

Лишь богам минувшего, с их пристрастной отстраненностью и недалекой мудростью, дано описать эту последнюю картину. Все эти ожившие тени, корчащиеся, как черви, в руках, что не были на самом деле руками, вслепую роющие ходы в жуткой полуночи распадающегося мироздания; упадочные миры, чье небо закопчено, а города подобны язвам на мертвом теле; кладбищенские ветры, что сметают бледные звезды, задувают их свет. А за пределами миров – смутные тени чудовищных фигур; еле видны колонны неосвященных храмов, стоящие издревле на безымянных скалах у основания пространства и достигающие головокружительной пустоты над сферами света и тьмы. И на этом бурлящем кладбище Вселенной – приглушенный, сводящий с ума барабанный бой и монотонный тонкий скулеж нечестивых флейт, несущийся из непостижимых, лишенных света угодий за гранью Времени. Безумное биение и песнь, под которую медленно, неуклюже и гротескно пляшут титаны, эти мрачные высшие боги – эти слепые, безгласные, безмозглые горгульи, чей провозвестный дух – Ньярлатхотеп.

Перевод Григория Шокина

Примечание