Шепчущий во тьме

Указав на стул, стол и стопку книг, старик удалился. Я уселся на предложенное место и обнаружил, что книги были ветхими и заплесневелыми; среди них наличествовали сумасбродные «Чудеса науки» старого Морристера[57]

, ужасная “Saducismus Triumphatus”

[58]

Джозефа Гленвилла, 1681 года издания, “Remigii Daemonolatreia”, напечатанная в 1595 году в Лионе, и, самый зловещий из всех, недозволенный к упоминанию «Некрономикон» юродивого араба Абдуллы Аль-Хазреда, в запрещенном латинском переводе Оле Ворма – гримуар этот я видел впервые, хотя и достаточно наслушался передаваемых лишь шепотом мерзостей о нем. Никто со мной так и не заговорил, и слух мой только и различал, что доносившееся снаружи поскрипывание вывесок на ветру да жужжание колеса, покуда молчаливая старуха в капоре все пряла и пряла. Комната, книги и хозяева внушали мне отвращение и тревогу, но раз старинная традиция прародителей призвала меня к странному пированью, я твердо настроился и на дальнейшие чудеса. Я попытался занять себя чтением и весьма скоро оказался трепетно поглощен одним отрывком, попавшимся мне в проклятом «Некрономиконе», – некими идеей и легендой, чересчур ужасными для душевного здоровья и рассудка. И я даже испытал досаду, когда меня отвлек почудившийся звук закрываемого окна перед скамьей, словно бы ранее его тайком открывали. Причем шум этот вроде бы последовал за жужжанием – только отнюдь не тем, что издавала прялка. Впрочем, звуки эти я едва расслышал, поскольку старуха налегала на работу изо всех сил, да еще пробили старинные часы. После этого ощущение чуждого присутствия на скамье меня оставило, и я снова погрузился в чтение, хотя и не переставая содрогаться; именно за этим занятием меня и застал вернувшийся старик, уже обутый и облаченный в древний костюм свободного покроя. Он уселся на ту самую скамью и потому пропал из поля моего зрения. Ожидание определенно выдалось нервным, и богохульная книга в моих руках лишь усиливала неприятное чувство. Тем не менее, как только часы пробили одиннадцать, старик поднялся, скользнул к внушительному резному сундуку в углу и достал из него две накидки с капюшонами. Одну он надел сам, а другую набросил на старуху, наконец-то прекратившую монотонное прядение. Затем оба двинулись ко входной двери. Старуха еле волочила ноги, хозяин же, предварительно прихватив ту самую книгу, что я читал, жестом позвал меня, после чего натянул капюшон на свое неподвижное лицо – или личину.

Мы вышли в безлунный и коварный лабиринт этого неимоверно древнего города, вышли как раз тогда, когда один за одним гасли огни в зашторенных окнах, а Сириус злобно взирал на сборища фигур в накидках с капюшонами, что беззвучно вытекали из каждой двери и сливались в жуткие процессии на одной улице, на другой, третьей, под скрипучими вывесками и допотопными щипцами, соломенными крышами и окнами с ромбовидными секциями; собирались и шествовали по ущельевидным проходам между ветхими домами, напирающими друг на друга и всем сонмом заваливающимися; крадучись, пересекали проходные дворы и церковные кладбища, где огни покачивающихся фонарей складывались в непостижимые хмельные созвездия.