Шепчущий во тьме

Над дорогой на гребне нависал еще более высокий холм, голый и продуваемый всеми ветрами, и я понял, что часть его отведена под кладбище – там из снега подобно сгнившим ногтям гигантского трупа зловеще торчали черные надгробия. Дорога без единого следа навевала уныние, и порой в отдалении мне чудилось жуткое поскрипывание, словно от раскачивающейся на ветру виселицы. В 1692 году за колдовство повесили четырех моих сородичей, но точное место казни мне было неизвестно.

Дорога побежала зигзагами вниз по обращенному к морю склону, и я прислушался, не доносятся ли из городка шумы вечерних забав, однако признаков людской суеты не различил. Для праздничной поры это было странно, и тогда я решил, что рождественские обычаи местных старых пуритан наверняка мне совершенно непривычны и исполнены безмолвных молитв подле очага. Так что больше я не пытался расслышать веселье или разглядеть путников, но продолжал спуск мимо притихших ферм и темных каменных стен туда, где на морском ветру поскрипывали вывески антикварных лавок и береговых таверн да в свете занавешенных оконцев вдоль безлюдных немощеных улочек поблескивали гротескные дверные молотки на украшенных колоннами входах.

Загодя я изучил карты города и потому ведал, где искать дом сородичей. Меня уведомили, что узна́ют и радушно примут, поскольку сельские легенды живут долго, – и я поспешил по Бэк-стрит к Серкл-корт, пересек по свежему снежку единственную в городе полностью выложенную плитняком мостовую и оказался на Грин-лейн, что уводила за крытый рынок. Старые карты все еще отвечали действительности, и сложностей у меня не возникло; вот только в Аркхеме, пожалуй, все же зря пообещали здесь трамвайную линию – никаких проводов над головой было не видать, и из-под заносов не проступали рельсы. Я даже порадовался, что пришлось идти пешком, – с высоты холма белый городок выглядел очень красиво. Мне уже не терпелось постучаться к своим сородичам в седьмой дом по левой стороне Грин-лейн, постройки первой половины семнадцатого века, со старомодной островерхой крышей и выступающим вторым этажом.

Но вот и дом отыскался, и в нем горел свет. Судя по окнам с ромбовидными секциями, старинное здание практически полностью сохранилось в первозданном виде: верх нависал над узкой, поросшей сорняками улочкой, едва ли не соприкасаясь с такой же выдающейся вперед частью противоположного дома, так что я находился чуть ли не в тоннеле, и низкое каменное крылечко строения даже не укрыл снег. Тротуара попросту не было, и входные двери многих других домов располагались так высоко, что к ним вели двухпролетные лестницы с чугунными перилами. Местность выглядела довольно диковинно, и поскольку родом я был не из Новой Англии, подобного никогда прежде не встречал. Мне здесь нравилось – вот только окружение доставило бы куда больше удовольствия, имейся здесь хоть какие-то следы на снегу и люди на улицах; будь хотя бы пара окон не зашторена.

Не без робости я воспользовался допотопным дверным молотком. Возможно, жути на меня нагнали своеобразие культуры предков, вечерняя унылость да подозрительность тишины в этом старинном городке с причудливыми обычаями. Ответ же на стук и вовсе поверг меня в ужас, потому что перед тем, как дверь со скрипом отворилась, никаких шагов не донеслось. Впрочем, я быстро успокоился, ободрившись безмятежным выражением лица возникшего на пороге старика в халате и домашних туфлях. Хозяин жестом дал мне понять о своей немоте, однако написал старомодное приветствие стилусом на вощеной дощечке, которую держал в руках.

Старик поманил меня в освещенную свечами комнату с открытыми массивными стропилами под низким потолком и редко расставленной потемневшей чопорной мебелью семнадцатого века. Помещение буквально дышало прошлым – в нем были собраны все его неотъемлемые признаки. Здесь имелись огромный камин и прялка, за которой спиной ко мне сидела согбенная старуха в мешковатом платье и капоре с опущенными полями. Несмотря на праздник, она молча трудилась. В комнате ощущалась беспредельная сырость, и меня удивило, что очаг даже не теплился. Непосредственно перед зашторенными окнами слева стояла деревянная скамья, обращенная высокой спинкой к остальной комнате, и на ней как будто тоже кто-то располагался, но разглядеть наверняка было нельзя. Представшее моим глазам зрелище мне не понравилось совершенно, и меня вновь охватил страх, который лишь усиливался от того, что прежде его развеяло. Чем дольше я всматривался в безмятежный лик старика, тем более эта самая безмятежность меня пугала. Глаза хозяина дома сохраняли абсолютную неподвижность, а кожа чересчур смахивала на восковую. В конце концов я уже и не сомневался, что это и не лицо вовсе, а дьявольски искусно изготовленная маска. Тем не менее его вялые руки в неуместных перчатках радушно вывели на дощечке, что мне придется немного подождать, прежде чем меня сопроводят к месту празднества.