Шепчущий во тьме

Рассказ написан в 1920-м и впервые опубликован в журнале “The United Amateur” в ноябре того же года. Основой для него послужил описанный в письме (1921) сон Лавкрафта, в котором он получил письмо от своего друга, Сэмюэла Лавмена: тот советовал ему не пропустить удивительное представление Ньярлатхотепа, который якобы приехал в родной город писателя – Провиденс. Лавкрафт охарактеризовал сон как «самый яркий ночной кошмар – прежде подобные снились мне только лет в десять». Он пишет: «Я никогда не слышал прежде имени Ньярлатхотеп, но логика сна донесла до меня, что он – своего рода странствующий маг или просветитель, который выступал в публичных залах и вызывал всеобщий страх и обсуждения. Его “шоу” состояли из двух частей. Первая – показ жуткой (быть может, пророческой) киноленты; вторая – несколько экстраординарных научных экспериментов с электричеством. Когда я получил письмо, я, кажется, вспомнил, что Ньярлатхотеп уже явился в Провиденс». По признанию самого Лавкрафта, он проснулся с чудовищной головной болью и немедленно начал писать, чтобы запечатлеть атмосферу ужаса, которую почувствовал. Стоит заметить, что Ньярлатхотеп единственный во всем Пантеоне удостоился «именного» произведения, преподносящего подробное описание (в рассказе «Азатот» сам Бог-Султан не упоминается, если, конечно, не предположить, что он и есть главный герой, живущий в комнате с единственным окном). Критик Уилл Мюррей предположил, что прообраз Ньярлатхотепа – не кто иной, как Никола Тесла, чьи хорошо посещаемые демонстрации действительно включали необычные эксперименты с электрическими приборами (его в некоторых штатах считали зловещей, апокалиптической фигурой). С. Т. Джоши, разделяя данную точку зрения, отмечает, что Ньярлатхотеп является воплощением гибели и разложения, а его «опыты» символизируют разрушительные силы науки. Писатель Уильям Ф. Тупонс в своей книге «Лорд Дансени, Г. Ф. Лавкрафт и Рэй Брэдбери: призрачные путешествия» (Scarecrow Press, 2013) предлагает марксистскую интерпретацию рассказа: Лавкрафт изображает ощущение шока, гротеска, связанного с деформацией, «очужествлением» и разрушением старого мира пред лицом мира нового, капиталистического, где Ньярлатхотеп служит «глашатаем безликих и злобных сил», управляющих мировым капиталом.

Празднество

Демоны способны воздействовать на людей таким образом, что несуществующее представляется им реальным.

Лактанций

Я находился вдали от дома, во власти чар восточного моря. В сумерках моего слуха достигал шум прибоя о скалы, и я знал, что море раскинулось сразу же за холмом, где на фоне прояснявшегося неба и первых вечерних звезд корчились искривленные ивы. И поскольку прародители призвали меня в старый город по ту сторону, я спешно пробирался по засыпанной свежим снегом дороге, что пустынно взмывала к мерцавшему меж деревьев Альдебарану, – в направлении того самого древнего города, где я никогда не бывал, но который часто видел во снах.

Стоял Йоль[54]

, который люди именуют Рождеством, хотя в глубине души и осознают, что праздник этот старее Вифлеема и Вавилона, старее Мемфиса и самого человечества. Стоял Йоль, и я наконец-то достиг древнего приморского городка, где мой народ когда-то обитал и справлял празднество в стародавние времена его запрета – и где он заповедал своим потомкам устраивать праздник раз в столетие, дабы не стиралась память о первичных тайнах. Народ мой был старым – был старым еще даже до заселения здешних земель три века назад. И он был чужеземным, потому что объявился загадочным смуглым племенем из дурманных южных орхидейных садов и, прежде чем усвоил речь голубоглазых рыбаков, говорил на ином языке[55]. С тех пор мои сородичи рассеялись, и связывали их меж собой лишь мистерийные обряды, что не способна постичь ни одна живая душа. Я был единственным, кто возвращался той ночью в старый рыбацкий город по наказу легенды, потому как не забывают лишь неимущие да одинокие.

И вот по ту сторону гребня холма глазам моим предстал Кингспорт, холодно раскинувшийся в сумерках, – заснеженный Кингспорт с древними флюгерами и шпилями; коньками крыш и колпаками дымоходов; причалами и мостиками; ивами и кладбищами; бесконечными лабиринтами крутых, узких и извилистых улочек и увенчанной церковью головокружительной центральной вершиной, нетронутой временем. Город с непрерывной путаницей построек колониальной эпохи, нагроможденных и рассеянных по всем сторонам и высотам, словно разбросанные детские кубики; с самой старино́й, парящей на седых крыльях над выбеленными зимой щипцами[56] и двускатными крышами; с веерообразными и многосекционными окнами, одно за другим вспыхивающими в холодной полутьме, чтобы присоединиться к Ориону и архаическим звездам… А об ветхие пирсы с шумом билось море – полное тайн извечное море, из коего в незапамятные времена вышел человек.