Шепчущий во тьме

Чувствуя дурноту и задыхаясь, я бросил взгляд на нечестивый Эреб[59]

исполинских поганок, прокаженного пламени и вязких вод, и увидел, что толпа в накидках строится полукругом у пылающей колонны. То был обряд Йоля, древнее человечества и обреченный его пережить; изначальный обряд солнцестояния и обещания весны за снегами; обряд огня и вечнозеленых ветвей, света и музыки. И в этой стигийской пещере я видел, как явившиеся сюда совершают помазание и кланяются столпу нечестивого огня, из сложенных ковшиком ладоней бросают в воду клейкую растительность, в хлорозном[60]

сиянии переливающуюся зеленым. Я видел все это и видел нечто еще – аморфно сидящее на корточках вдали от света и гнусно дудящее на флейте; чудилось, будто игре твари вторит приглушенное мерзкое хлопанье крыльев из зловонной тьмы, где мои глаза уже ничего не различали. Но более всего пугала пылающая колонна, вулканически брызжущая из бездонных и непостижимых глубин, не дающая и намека на тень, как это положено здоровому огню, и обволакивающая селитровый камень вверху гадкой ядовитой патиной. Клокочущее пламя не отдавало теплом – лишь вязкостью смерти и разложения.

Мой проводник уже протиснулся непосредственно к омерзительному горнилу и, стоя лицом к полукругу празднующих, совершал сдержанные церемониальные помавания. В определенные моменты ритуала толпа раболепно кланялась, особенно когда бессловесный проповедник поднимал над головой ужасающий «Некрономикон», с собою принесенный, – и я тоже поклонился, ибо на празднество меня призвали писания предков. Затем старик подал знак едва различимому в темноте флейтисту, и тогда существо сменило тоненький писк на звук чуть громче и в другом тоне, призвав тем самым ужас, немыслимый и непредсказуемый. При виде этого ужаса ноги у меня так и подкосились, и я опустился на покрытую лишайником землю, обуянный благоговейным страхом, что не принадлежал ни нашему миру, ни какому-либо другому – лишь безумным межмировым пространствам.

Из невообразимой темени за гангренозным сиянием холодного пламени, из адовых далей, через которые сверхъестественно, неслышно и негаданно катила волны маслянистая река, неслись ритмичные хлопки. Звуки исходили от выводка укрощенных и выдрессированных крылатых тварей, которых не дано полностью воспринять здравым глазом или запомнить здравой памятью. То были не совсем вороны, не совсем кроты… не сарычи, не муравьи, не летучие мыши-кровососы, не разложившиеся человеческие трупы – но нечто, что я не могу и не должен вспомнить. Они неуклюже двигались – отчасти посредством своих перепончатых лап, отчасти посредством мембранных крыльев; когда достигли толпы празднующих, фигуры в капюшонах принялись ловить их и усаживаться верхом, после чего ускакивали друг за другом вдоль плёса погруженной во мрак реки, к шахтам и штольням панического ужаса, где ядовитые источники питают страшные и необнаруживаемые водопады.

Прядильщица удалилась вместе с толпой, старик же оставался только по той причине, что я не послушался его, когда он жестом велел мне поймать одно животное и присоединиться к остальным. Нетвердо встав на ноги, я увидел, что аморфный флейтист уже уковылял из виду, зато рядом терпеливо дожидались две твари. Я попятился, и тогда старик достал стилус и дощечку и написал, что он является подлинным представителем моих прародителей, учредивших йольский культ на этом древнем месте; мое возвращение было давным-давно предначертано, самые тайные обряды только предстоит совершить (замечу, что почерк его оказался весьма старомодным). Видя мое дальнейшее колебание, в качестве доказательства своей личности он извлек из-под балахона перстень с печаткой и часы; и то и другое – с моим семейным гербом. Вот только предъявленное доказательство оказалось чудовищным, поскольку из старинных документов я знал, что часы эти положили в гроб моему прапрапрапрадеду в 1698 году.

Меж тем мой проводник откинул капюшон, обличая фамильное сходство в наших чертах, однако я лишь вздрогнул, не сомневаясь, что лик его был всего-навсего дьявольской восковой маской. Хлопающие крыльями животные теперь беспокойно рыхлили лишайник, и от меня не укрылось, что терпение теряет и старик. Одна из тварей потопталась на месте да и двинулась тихонько прочь, и он поспешно повернулся, чтобы остановить ее, – и от резкого движения восковая маска сместилась на том, что должно было быть его головой. И вот тогда, поскольку сей ходячий кошмар преграждал мне путь к бегству по каменной лестнице, по которой мы сюда спустились, я бросился в маслянистую подземную реку, с плеском убегающую в неведомые морские пещеры – в гнилостный сок глубинных ужасов земли, – прежде чем мои безумные вопли навлекли бы на меня все кладбищенские легионы, что могли таиться в этих чумных пучинах[61]…