Шепчущий во тьме

Между тем старший Уэйтли продолжал закупать скот, хотя стадо его по-прежнему не прирастало. Кроме того, он повадился валить деревья и распиливать их на доски. Как позже выяснилось, глава семейства взялся за починку заброшенных помещений своей усадьбы. Задняя часть дома с типичной для здешних мест островерхой крышей вдавалась в скалистый склон холма; трех наименее развалившихся комнат первого этажа вполне хватало самому Уэйтли и его дочери. Сил старику, похоже, было не занимать, раз он в одиночку взялся за столь тяжелую работу, и, хотя он частенько бормотал себе что-то под нос, точно безумный, за трудами его явно стоял трезвый расчет. Старший Уэйтли начал плотничать сразу после рождения Вильбура, приведя в порядок одну из приусадебных сараюх, ошкурив все бревна и навесив на дверь новый прочный замок, и теперь, восстанавливая запущенный верхний этаж своего дома, демонстрировал мастерство и усердие. Странность поведения проявилась только тогда, когда глава семейства плотно забил досками все окна той части дома, которую решил вернуть к жизни, – хотя многие заявляли, что уже тот факт, что старший Уэйтли вообще занялся восстановлением дома, есть признак безумия. Менее неожиданным было то, что внизу старик оборудовал для своего внука комнату, которую иные посетители дома видели, хотя на заколоченный второй этаж никого не пустили. Покои для внука дед снабдил крепкими стеллажами до самого потолка; на них он потихоньку и в строгом порядке стал раскладывать все подпорченные древние книги и их части, прежде беспорядочно валявшиеся по углам.

– Мне они в свое время славно служили, – говорил старик, пытаясь склеить разорванную, покрытую старинным готическим шрифтом страницу при помощи клейстера, сваренного на ржавой кухонной плите, – но парнишке они явно понадобятся поболе, чем мне. Надобно, чтобы все они были в полном порядке, потому как учиться он будет только по ним.

Когда в сентябре 1914 года Вильбуру исполнился год и семь месяцев, он был ростом с четырехлетнего, в совершенстве владел речью и слыл невероятно умным собеседником. Он свободно ходил по полям и холмам, сопровождал Лавинию во всех ее вылазках. Дома Вильбур прилежно и увлеченно изучал странные гравюры и схемы в книгах деда, а долгими, тихими вечерами старик Уэйтли лично занимался образованием внука, задавая вопросы и поучая. К тому времени реставрация дома окончилась, и наблюдавшие за ней недоумевали, зачем одно из верхних окон превратили в сплошную дощатую дверцу. Это было окно в задней части восточного фронтона, близко к холму; никто не мог взять в толк, почему к нему пристроили что-то вроде мостика или сходней до самой земли. И еще одно событие заставило окружающих недоуменно пожимать плечами: первая подвергшаяся реновации постройка Уэйтли – ошкуренная сараюха, всегда до той поры запертая на замок, – теперь стояла открытой настежь. Дверь висела на разболтанных петлях, и, когда Эрл Сойер, приведший очередного бычка на продажу, сунулся в сарай, бедолагу едва не свалил с ног отвратный, чуждый смрад, напомнивший смутно о вони в кругах из каменных колонн на вершинах холмов. Ничто нормальное или привычное, по разумению Эрла, не могло и не должно было так вонять. Но, по правде говоря, дома и хозяйственные постройки жителей Данвича не благоухали никогда.

Последующие месяцы не были богаты на события, если не считать таковыми постепенное, но неуклонное усиление таинственных шумов где-то под землей, в недрах холмов. Накануне мая 1915 года случились подземные толчки, которые ощутили даже жители Эйлсбери, а на следующий День Всех Святых из-под земли неслись раскаты, подозрительно хорошо согласованные

с полыханием костров – «кознями ихних Уэйтлиевых ведьм» – на вершине Дозорного Холма.

На четвертом году жизни Вильбур уже выглядел как десятилетний. Читал он жадно и самостоятельно, но говорил куда реже, чем раньше. Людям случалось слышать от него слова на незнакомом языке, да в таком поразительном ритме, что в жилах стыла кровь. В народе широко обсуждалось неприятие, которое питали к мальчишке собаки; против них у Вильбура было припасено оружие, и он им частенько пользовался, что не прибавляло ему любви среди селян, державших у себя верных косматых сторожей.

Редкие посетители дома Уэйтли все чаще заставали Лавинию на первом этаже одну. С перекрытого второго неслись непонятные крики и топот. Лавиния никогда не рассказывала, что делают там ее отец и сын, хотя однажды, когда торговец рыбой шутки ради дернул закрытую на замок дверь, ведущую к лестнице, женщина от страха побелела пуще естественной бледноты, став похожей на призрак. Торговец этот рассказал отиравшимся у магазина бездельникам, что, как ему помни́лось, по половицам сверху лупила копытом лошадь. Селяне вспомнили о дверце-окне со сходнями, о пропавшем незнамо куда скоте, о варварских ритуалах, проводившихся старшим Уэйтли в молодости, и о том, что собаки стали ненавидеть и бояться всего дома Уэйтли так же яростно, как ненавидели и боялись юного Вильбура лично.