Шепчущий во тьме

В 1917 году грянула война, и сквайру Ксавьеру Уэйтли, председателю местной рекрутской комиссии, пришлось немало потрудиться, дабы покрыть квоту призывников из Данвича, пригодных хотя бы к отправке в тренировочный лагерь. Правительство, крайне обеспокоенное подобными признаками массового упадка в регионе, отправило нескольких офицеров и медэкспертов для расследования – дело, возможно, еще живо в цепкой памяти подписчиков новоанглийских газет. Именно шумиха вокруг расследования навела репортеров на след Уэйтли и толкнула Boston Globe и Arkham Advertiser

на публикацию ярких воскресных историй о не по годам развитом юном Вильбуре, черной магии старого Уэйтли, полках со странными книгами, перекрытом втором этаже фермерской усадьбы, странностях округа в целом и «говорящих холмах». Вильбуру тогда было четыре с половиной года, но выглядел он на добрые пятнадцать – при грубой темной щетине, с ломким голосом.

Эрл Сойер сопроводил в дом Уэйтли две группы репортеров и обратил их внимание на странный смрад, который теперь, казалось, просачивался из заколоченных верхних комнат. Эрл отметил, что это был точно такой же запах, какой мужчина учуял в сарае, брошенном на произвол судьбы по окончании ремонта дома; такой же запах он вроде бы улавливал возле каменных кругов в горах.

Жители Данвича читали эти статьи по мере выхода и потешались над очевидными ляпами. Люди недоумевали также, почему писаки так много внимания уделили тому факту, что старший Уэйтли всегда уплачивал за свой скот золотыми монетами чрезвычайно старой чеканки. Странное семейство встречало непрошеных гостей с плохо скрываемой неприязнью, хотя спровадить их никто из Уэйтли не отваживался – страшились дальнейшей огласки, которую непременно бы вызвало яростное сопротивление или молчание.

IV

В последующее десятилетие летопись семьи Уэйтли вполне вписалась в ход жизни нездорового в целом данвичского общества, спокойно относившегося к странностям и осуждавшего лишь свальный грех в канун мая и День Всех Святых. Два раза в год Уэйтли жгли костры на вершине Дозорного Холма, и в это время горы «говорили» с большей силой и охотой. Странные же и зловещие вещи происходили в уединенном доме круглый год; со временем гости Уэйтли стали утверждать, что слышали странные звуки, доносившиеся с заколоченного верхнего этажа даже тогда, когда вся семья сидела внизу, и часто при этом задавались вопросом, быстро и безболезненно или, наоборот, долго и мучительно приносится в жертву корова или бычок. Ходили разговоры о жалобе в окружной комитет на живодерство, но дальше слов дело не пошло, ведь жители Данвича не стремились привлечь к своей вотчине внимание внешнего мира.

В 1923 году, когда Вильбуру исполнилось десять лет и его ум, голос, телосложение и бородатое лицо указывали на наступившую зрелость, на ферме возобновились строительные работы. По содержимому мусора соседи поняли, что Уэйтли разом снесли внутренние перегородки и пол чердака, и теперь между нижним этажом и крышей – одно сплошное помещение. Разобрали и большую центральную трубу – теперь от ржавой печи наружу шел ненадежный дымоотвод из хрупкой листовой жести.

На следующую весну старший Уэйтли заметил, как большие стаи козодоев слетаются под окна их усадьбы из лощины Холодных Ключей, чтобы голосить по ночам. Старик явственно усматривал в том некий знак и твердил посетителям магазина Осборна, что его час почти пробил.

– Теперь они орут в лад моему дыханью, – говорил он. – Похоже, душу собираются сцапать: видят же, что моя вот-вот подастся наружу, и упущать не хотят. Вы, друзья, все поймете, как меня не станет, – сграбастали аль нет. Ежели да – петь и хохотать будут аж до самой зорьки. А ежели прохлопают клювами – так молчком и уйдут. Ибо не всякая душа легко дается…

В ночь Ламмаса[30] 1924 года доктора Хоутона из Эйлсбери поспешно выкликал сам Вильбур Уэйтли – нещадно пришпоривая свою единственную лошадь, он проскакал сквозь темень ночи от дома до магазина Осборна, где имелся телефон. Старика доктор застал в крайне тяжелом состоянии, с сердечной недостаточностью и хрипящим дыханием, возвещавшим скорую кончину. Оплывшая дочь-альбинос и бородатый внук стояли у изголовья одра, в то время как под сводами дома носились странные беспокойные звуки, похожие на ритмичный шум набегавших на ровный берег волн. Доктора, однако, сильнее обеспокоила болтовня ночных птиц снаружи. Кажущийся несметным легион козодоев выкрикивал без конца и края свои невразумительные призывы, дьявольски ладно подогнанные под натужные вдохи умирающего. Явление показалось Хоутону столь же жутким и неестественным, как и всё в этих краях, куда доктор так неохотно поехал по срочному вызову.

К часу ночи старик Уэйтли пришел в сознание и через сдавленное рукой смерти горло выдавил несколько слов, напутствуя внука: