Шепчущий во тьме

Единственными людьми, повидавшими Вильбура в первый месяц жизни, были дальний родич Захария Уэйтли – из числа тех наследников фамилии, что еще вели более-менее цивилизованный быт, – и гражданская жена Эрла Сойера, некая Мэйми Бишоп. Первый раз эта особа пришла в дом Лавинии из чистого любопытства и, судя по еще нескольким последующим визитам, а также по рассказам об увиденном, унять его так и не смогла. Захария же привел к Уэйтли пару коров породы «олдерни» – старик их купил у его сына Кертиса. Вплоть до самого рокового 1928-го семейство Уэйтли еще не раз пополняло поголовье скота, но сырой хлев при доме как стоял полупустым, так полупустым и оставался. Однажды селян настолько разобрало любопытство, что они взялись украдкой подсчитывать скотину, пасшуюся на опасно крутом склоне холма, начинавшегося сразу за старым домом. Взялись – да так и не насчитали больше десяти или двенадцати анемичных животных, казавшихся обескровленными. Очевидно, какая-то хворь – от негодного подножного корма или буйной плесени на бревенчатых стенах в хлеву – привела к падежу скота. На телах еще живых коров выделялись странные не то волдыри, не то свищи, смахивавшие немного на порезы; кое-кто из проявлявших к жизни Уэйтли интерес божился, что такие же есть и на шее у старого хозяина подворья, а также на снежно-бледном теле его неряхи-дочери.

В первую же весну после рождения малыша Лавиния вернулась к прогулкам в холмах, только теперь уже не одна, а со смуглым ребенком в несоразмерно длинных руках. В ту пору почти все селяне повидали Вильбура, в самом буквальном смысле росшего не по дням, а по часам. Скороспелость ребенка иначе как феноменальной назвать язык не поворачивался, ибо через каких-то три месяца жизни Вильбур походил на вполне развитого годовалого, никогда не плакал и был сдержан в проявлениях эмоций. Впрочем, даже при таких вводных народ в Данвиче изумился, когда к семи месяцам Вильбур сделал первые неуверенные шаги. Через месяц от неуверенности и следа не осталось.

Примерно в ту же пору, в канун Дня Всех Святых, в полночный час огромный костер заметили сложенным и запаленным на вершине Дозорного Холма – там, где среди могильных костей стоял древний камень, похожий на стол. Волна пересудов прокатилась по Данвичу, стоило Сайласу Бишопу – одному из относительно благополучных представителей фамилии – помянуть, что где-то за час до появления зарева он увидел, как Вильбур мчал вверх по склону холма впереди матери. Сайлас загонял отбившуюся от стада телку, но чуть не позабыл о ней, когда в тусклом свете пастушьей лампы быстро мелькнули два силуэта. Они почти бесшумно пересекли подлесок, и изумленному Сайласу померещилось, что оба бегуна были совершенно нагие.

– Хотя Вильбур, – позже добавил он, – Вильбур-то точно был в каком-то исподнем, ноги-то у него не от волос же такие черные были! Да и пояс там был чудной какой-то – по ветру бахрома так и развевалась…

После Дня Всех Святых Вильбур повадился ходить в люди в плотно подогнанной и наглухо застегнутой одежке. Малейший беспорядок в наряде вызывал у него раздражение, если не откровенную тревогу. Этот контраст между ним и его вечно неухоженными матерью и дедом был, по всеобщему мнению, необъясним – до тех пор, пока ужасный случай 1928 года не расставил все по местам.

В январе сельские кумушки разнесли новый слух о том, что «негритенок Лавинии» заговорил, а ведь ему исполнилось всего одиннадцать месяцев. Заговорил по-настоящему – не младенческим лепетом и, что еще страннее, без привычного местным акцента. Странное чадо не отличалось болтливостью, но если и молвило слово, то в его речи проявлялось нечто неуловимое, напрочь отсутствовавшее в разговорах селян. Голос звучал со странными интонациями, словно связки имели некий необычный изъян. Лицо Вильбура тоже с первого взгляда привлекало внимание. У него был слабый подбородок, совсем как у матери и деда, зато крупный и мясистый, преждевременно оформившийся нос придавал Вильбуру вид взрослого человека; выражение темных, практически черных глаз несло недетскую печать сверхъестественного ума. Красавцем отпрыска Лавинии никто не считал, ибо в грубых чертах лица, в смуглой коже с широкими порами, в чуть заостренных ушах просматривалось нечто звериное, не от мира людей. Ясное дело, селяне сторонились мальчишки и все свои догадки о странностях его роста строили вокруг колдовских штучек старшего Уэйтли, который в свое время, сидючи в кольце камней с огромным раскрытым талмудом в руках, воззвал: «Йог-Сотот!» – и холмы в округе заходили ходуном.

Собаки также страшно невзлюбили Вильбура и при всякой оказии норовили кинуться на него с остервенелым лаем.

III