Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости

Максим: А ведь с туалетом вы не один такой. Великий византийский православный автор VIII века Иоанн Дамаскин, по преданию, долго состоял на службе у халифа, а потом ушел в один из палестинских монастырей. К тому времени он уже был прославленным гимнографом и богословом, и никто из монахов не решался взять его себе в ученики. Только один старец согласился и дал ему самое тяжелое послушание, какое только Дамаскин мог себе вообразить. Как вы думаете, какое?

Филипп: Вычистить выгребную яму?

Максим: Он запретил ему писать.

Филипп: Почему это тяжелейшее испытание?

Максим: Потому что Дамаскин был поэт, богослов и философ – он не мог не писать, это была его потребность. Он держался с большим трудом – до тех пор, пока к нему не пришел монах, у которого умер родственник, и не попросил его написать что-нибудь в утешение. Тогда Иоанн не выдержал и сочинил очень красивый гимн «Кая житейская сладость пребывает печали непричастна». И этот гимн до сего дня исполняется на отпевании.

Филипп: Хорошо, что Дамаскин ослушался. А при чем здесь туалеты?

Максим: Притом что за это старец заставил его выгрести все сортиры в этом монастыре.

Филипп: Ого, это похлеще, чем мое археологическое задание.

Максим: Да, он решил подвергнуть Учителя Церкви самому унизительному наказанию, так что Иоанн Дамаскин теми же руками, которыми писал каноны, выгребал сортиры.

Филипп: Кажется, мы сейчас подходим вплотную к ответу на вопрос, который мы задавали в самом начале: в чем сирийские мистики находили вдохновение? Если для Дамаскина наказанием становится не писать, то писать для него – это способ, прошу прощения, поддержания себя в ресурсном состоянии?

Максим: Да, безусловно. Мистики просто не могли не заниматься творчеством. Звучит несколько анекдотично, но монахи-безмолвники написали целые тома о том, как прекрасно безмолвие. Иоанн Дальятский, Иосиф Хаззайа, Исаак Сирин – все они написали в затворе множество удивительно поэтичных произведений.

Филипп: То есть в окружении акрид, колючек, проходящих мимо вооруженных людей и других рутинных обстоятельств то, что тебя спасает от этой рутины и заставляет продолжать двигаться день за днем к совершенствованию самого себя, к раскапыванию своего внутреннего колодца, – это творчество?

Максим: Я бы сказал точнее. Чередование своего собственного творчества и восторга перед чужим (в основном, конечно, перед библейскими текстами). Помните, я говорил, что первая ступень созерцания – это изумление, например, перед текстом? А творчество – это то, что поддерживает тебя в этом состоянии. И наоборот. Ведь при том, что библейский текст – это и трэш, и фильм ужасов, и триллер, все же он обладает поразительным свойством вовлекать тебя и удерживать в изумлении – сюжетами, нарративами, иносказаниями, тонкими деталями и даже противоречиями и загадками. Именно это помогало им находить в себе силы восторгаться чужим и создавать свое.

Филипп: Но невозможно же все время поддерживать себя в таком состоянии? Наверняка у сирийских мистиков бывали моменты, когда они сбивались и чувствовали себя потерянными?

Максим: У Исаака Сирина есть трактат с говорящим названием «Слово о густом мраке». В нем он описывает, что вслед за периодами эйфории приходит ощущение подавленности и даже вины, своеобразное похмелье. Сирин говорит: не вини себя – это неизбежно, это нужно для того, чтобы почувствовать границы самого себя, границы собственной природы[97].

Филипп: Значит, у нас есть пять созерцаний, и это специфическое учение сирийских мистиков, которое можно принять, особенно если ты имеешь соответствующую религиозную систему координат. А если вы видите себя вне религии, вне веры, остаются творчество и восторг. Но и без Исаака Сирина можно понять, что творчество – это хорошо. А что делать людям, у которых нет возможности вести подобный образ жизни, – молодым матерям (или отцам), например, или просто человеку, который занят какими-то более насущными делами, чем чтение или написание прекрасного?