Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости

Максим: Исаак Сирин отвечает на этот вопрос радикально: критика рождается по двум причинам – либо от гордости, либо по глупости. Либо ты просто не замечаешь, что в тебе самом есть недостатки, либо считаешь себя лучше всех и потому находишь возможным поучать окружающих. И то и другое представляется ему безумием.

Филипп: Если следовать этой мысли, критика вообще недопустима. То есть ты замечаешь какую-то соринку в глазу своего одноклассника, но говорить про нее не стоит, хотя, может быть, однокласснику от этого стало бы легче видеть. И наоборот, когда кто-то тебе указывает на соринку, надо не обращать на это внимания? Неужели это то, что говорят сирийские мистики?

Максим: Не совсем. Исаак Сирин называет два вида критики, точнее ревнивого отношения к чужим успехам: благородная и неблагородная. Благородная ревность – та, которая побуждает нас следовать чьему-то примеру, она сопряжена с вдохновением. Неблагородная ревность – та, что рождается от гордости и глупости. В благородной ревности мы готовы к переменам. Мы восхищаемся кем-то или же находим конструктив в услышанной критике – и думаем: да, в этом и впрямь что-то есть, сейчас я сделаю рывок – и будет круто. На первом плане здесь оказывается то, что для нас значимо. А в неблагородной ревности на первый план выступает наша собственная значимость (Исаак Сирин называет такой ход мысли хшивуфа

(ḥšīḇūṯā), от глагола хшав (ḥšaḇ

), означающего «думать» и «считать»[159]). В этой ситуации перемены, а именно появление тех, у кого что-то выходит лучше, не стимулируют нас, а страшат – и мы придираемся к людям, меняющим комфортное нам положение вещей.

Филипп: Вы знаете, когда я учился на классическом отделении, мы читали «Труды и дни» Гесиода. В самом начале поэмы он рассуждает о двух Эридах. Обычно Эрида считается богиней раздора: именно она подкинула злополучное яблоко, из-за которого три богини поссорились и пришли на суд к Парису, после чего и началась Троянская война. Так вот, у Гесиода этих Эрид две и они олицетворяют скорее не сам раздор, а ревность или зависть. Одна – злая, вредная. Она вызывает вражду и войны. А другая – полезная: например, ты увидел, что кто-то преуспел в деле, которым и ты занимаешься, и от этой зависти сам стараешься больше и лучше[160].

Максим: Да, это действительно похоже на разделение Исаака Сирина.

Филипп: И, возвращаясь к Сирину, получается, что, озвучивая такую критику, человек скорее заявляет о себе, чем пытается кому-то помочь.

Максим: Да. Потому что мы не можем отвечать за внутренний мир других людей (как и другие люди не могут знать всех наших обстоятельств). И, следуя идее Исаака Сирина, нужно семь раз подумать, прежде чем принимать близко к сердцу что ни попадя или указывать на соринку в глазу ближнего своего.

Филипп: Можно только обзываться: «Книжники! Мудрецы!»

Максим: Ну, это уже будет похоже на троллинг, но на самом деле апостол Павел был мастером троллинга – разговаривая с первосвященниками, он их закидывал всякими скрытыми цитатами. И сирийские мистики тоже, я думаю, могли при желании это сделать. Но при этом они говорят о том, что критика, смешанная с агрессией по отношению к тебе, – это просто тот инструмент, который можно использовать как угодно, поворачивая его в нужную сторону. Ты не впускаешь это внутрь своего сердца, потому что идеал мистика – это спокойное сердце. Но любые недобрые слова можно воспринимать как то, что помогает растворить свое эго.

Филипп: То есть использовать это как подспорье в том, чтобы не зацикливаться на себе и не скатываться в самолюбование.

Максим: Да, потому что мистики очень боялись спугнуть тот восторг, то состояние влюбленности в Бога и в Его красоту, которые не имеют внешней причины, а струятся из глубин сердца. Как и в человеческой любви и влюбленности, чистоте этого чувства может повредить неосторожное действие или слово. Значит ли это, что мистики всячески избегали любой критики? Вовсе нет. Наоборот, критика становилась для них способом выстраивания баланса, своеобразной оградой для внутренней тишины, влюбленности в мир, пути по направлению к евангельскому идеалу. И, как ни странно, мистик чувствовал свою власть над миром: ведь, несмотря на то что он не мог повлиять на внешние обстоятельства, из сданных ему карт он выстраивал ту реальность, которую хотел.

Филипп: Красота. Максим, вы сейчас сказали про «ограду для внутренней тишины». Мне вспомнилось ужасно красивое стихотворение Михаила Айзенберга, мне кажется, оно чем-то близко всему тому, что мы обсуждали только что.