Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости

Максим: И всех тех, на кого он ориентировался, кого считал близкими себе по духу. А что, если он просто притворился и подумал, что это отречение настолько карикатурное, что никто не воспримет его всерьез? И у меня возник план такого романа, что Несторий читает это отречение, но на самом деле, сохраняя свою епископскую позицию, тайком продолжает помогать своим собратьям-мистикам, спасая других от перипетий церковной жизни. А потом появилась статья великого исследователя арабского христианства Александра Трейгера[172]. В ней приводятся иранские свидетельства о некоем мудреце Нестории. Он жил в то же время, что и Несторий Нухадрский, и основал течение, в котором можно усмотреть идеи сирийских мистиков. Так что можно предположить, что наш с вами Несторий после смерти католикоса Тиматеоса вернулся к своим идеям и стал их продвигать уже открыто.

Филипп: Получается, что он такой Северус Снейп – все думают, что это темный, плохой профессор на службе у Того-Кого-Нельзя-Называть, а в реальности этот человек помогал силам добра и света.

Максим: Ну да, если мистиков считать силами добра и света.

Филипп: А как иначе, Максим? Но Несторий же полностью разрушил свою репутацию, да? Как к нему относились его собратья после отречения?

Максим: Вот интересно, что у нас нет прижизненных свидетельств, но сохранился мистический текст самого Нестория – послание «О начале движения божественной благодати»[173], в котором он много цитирует, не называя имени, Иосифа Хаззайю и Иоанна Дальятского (называя последнего Иоанном Златоустом, то есть зашифровывая имя осужденного мистика при помощи имени другого церковного авторитета). Судя по тому, что это послание сохранилось и стало частью восточносирийской литературной традиции, можно предположить, что он, по крайней мере в конце жизни, восстановил свою репутацию в глазах собратьев-мистиков.

Филипп: Чужой среди своих снова стал своим.

Максим: Во всяком случае, в этом послании он обращается к адресату голосом наставника и среди прочего пишет, как нужно относиться к оппонентам и критикам – к тем, кто выражает идеи того самого католикоса Тиматеоса. Не будучи сведущими, эти мудрецы говорят в ярости: как может быть зрима божественная природа?

Филипп: Мудрецы – это, конечно, снова ругательство?

Максим: Конечно. Несторий призывает: «Отстраняй себя от таковых, дабы не угасла твоя светоносная лампада в урагане отравленных стрел их слов. Но ненависти к ним остерегайся, как расхищающей львицы. И предпочти спокойную встречу с ними, и закрепи в душе твоей любовь к ним как к образу Божию»

[174].

Филипп: Хорошо, что он восстановил репутацию и люди не сжигали в гневе тексты этого «отступника».

Максим: Да, кроме того, в IX веке Несторий Нухадрский упоминается в жизнеописании Иосифа Хаззайи, так что, видимо, наши герои считали его за своего.

Филипп: Значит, мы можем видеть такое многообразие: одни, как Бехишо Камульский, бегут в горы, чтобы продолжать заниматься тем, чем они занимаются, другие, как Несторий Нухадрский, принимают точку зрения наделенных властью оппонентов, но продолжают тайно придерживаться своих взглядов и при случае продвигают их, третьи заботятся о репутации своего движения (как молодой Исаак Сирин) или (как Исаак Сирин постарше) в мягкой форме отстаивают свои взгляды, показывают важность своей традиции.

Максим: Так и есть, Филипп.

Филипп: Вы знаете, Максим, у меня тоже есть история, связанная с репутационными рисками. Дело было очень давно, лет двадцать назад. Я учился в университете, и у нас был предмет – литература русской эмиграции. Так сложилось, что я не посетил ни одного занятия и узнал об экзамене за два часа до его начала. Делать нечего – нужно было идти и рассказывать историю одного из деятелей эмиграции. Я очень любил этот период, и в принципе имена и даты у меня в голове жили, но не так, чтобы нужным образом рассказать про какого-то одного героя. Тогда я не придумал ничего лучше, как прийти на экзамен и рассказать историю человека по имени Михаил Лавринович. Про него было известно, что он прошел через все направления русской литературной и даже философской мысли – успел побывать символистом, написал несколько футуристических сборников, потом эмигрировал через Константинополь, в Париже общался с Ходасевичем, в Берлине – с Набоковым, под конец жизни совсем обеднел, был безумно влюблен и писал стихи, которые позднее стали восприниматься как детские, но внутри них вы, Максим, можете почувствовать невероятную трагическую ноту. Например, в таких строчках: