Сквозь седые хребты

Минут через пятнадцать-двадцать, ковыряя языком в дуплистом зубе, хорунжий уже мирным взглядом разглядывал трактирную публику. В противоположном углу расправлялись с жареной курицей двое высоких худых мужика. Выцветшие широкие штаны, заправленные в ичиги. Такие же куртки из грубого застиранного полотна. На спинках стульев висели полушубки. Это, должно быть, старатели. Всегда, как с голодного края. Сначала любят хорошо закусить, после чего по обыкновению пропускают по первой и далее, пока не наступит состояние сидячего шторма. Старатели пьют молча, без куража и громких разговоров. Они и работают так же.

За дальним столом – группа людей. По одежде не понять, кто такие. Может, с «железки» вольнонаемные. Накануне получили деньгу. Опохмелка сюда завела. Хотя, стой! На столе бутылок нет, только чай и шанюшки.

Микеладзе скользнул по ним взглядом, наливая третий граненый стаканчик. Сердце прыгать перестало, тошнота прошла. Зря срывал гнев на трактирщиках, просто перебрал вчера…

Один из тех, кто чаевничал, обернулся и, как бы, между прочим, посмотрел на казачьего офицера. Микеладзе это заметил.

«Почему же водки не пьют? Только чай хлебают? Ишь ты, чего-то зашептались. На анекдоты не похоже, – туманно задумался хорунжий. – Не пахнет ли здесь чем иным?»

Трактирщик услужливо поставил ароматную тушеную зайчатину, густо посыпанную кольцами репчатого лука.

«А вот я сейчас погляжу, что за фрукты пьют чай и шепчутся, – решился, было, хорунжий после очередного стаканчика под горячее. – Впрочем, иди все к чертям собачьим. Еще бы здесь, в общественном заведении, не догонял этих, как их? Агитаторов. Да пропади они. И без того никакого просвета в жизни…» – захмелевший хорунжий мысленно ругал начальство, которое взяло привычку гонять его, Микеладзе, по всякому поводу туда-сюда по «железке». В самые морозы. Что он? Штатный начальник конвоя арестантских рож? Век мечтал о такой собачьей службе, без выходных и проходных. Перспектива перевода в западную часть России становилась нереальной. И это надо было признать со всей очевидностью. Тем более, в такое смутное время. Что ни говори, обидно. Кто мог раньше подумать о такой карьере? Так и суждено сгинуть в безвестности дикого края? И из своих начальников-командиров не подмажешь никого. Каждая сволочь думает теперь исключительно о своей персоне. Злое время. И мстительное. Прежде чем сказать что-либо, надо хорошо подумать. Ротмистр Муравьев сам не ангел. Как будто Микеладзе не знает о его, муравьевских, похождениях в Чите… Бабник и картежник. Правда, он, Микеладзе, того за ноги не держал, однако наслышан достаточно. А здесь, на дистанции, ротмистр – паинька – офицер в глазах местного начальства. Да и по Управлению в Нерчинске котируется.

Пока погруженный в невеселые раздумья хорунжий опустошал бутылку, неизвестные, гонявшие чаи за соседним столиком, исчезли, словно испарились.

…Из трактира Микеладзе выбирался медленно, опасаясь упасть в скользких сенях. На улице под ногами потрескивали на земле замерзшие лужицы. Посередине моста через речку темнели две фигурки. Стараясь идти уверенно, хорунжий двинулся к берегу. Заскрипели под сапогами доски настила. Фигурки отлипли от перил и начали быстро удаляться. Словно почуяв неладное, Микеладзе ускорил шаг. На деревянном брусе белела бумажка. Прыгающий в глазах офицера шрифт: «Мы, рабочие-железнодорожники, заявляем, что будем бороться вместе с представителями рабочего класса Забайкалья под знаменем Российской социал-демократической рабочей партии против самодержавного правительства, и добиваться созыва Учредительного собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права и установления демократической республики. Мы призываем…»

– А-а!! Каналья! – дико вскричал Микеладзе и, закусив от вспышки пронзившей ярости губу, стал рвать из ножен шашку. Ее рукоятка выскальзывала.

– Каналья, каналья!! – хрипло повторял хорунжий, с силой рубя отточенным клинком по перилам, будто пытаясь откромсать прокламацию вместе с куском дерева.

Он остепенился, когда прокламация превратилась в клочья, и стало невозможно что-либо прочесть. Микеладзе протрезвел от сей необычной экзекуции. Хоть назад в трактир возвращайся. Неужели и впрямь, листовка – дело рук тех чаевников? Ведь нутром чуял… Надо было проверить. Муравьев узнает об этакой оказии – взбесится. Однако, почем ему знать, с кем да как сидел хорунжий в трактире. И вообще, где он изволил пребывать в это раннее время?

С горьким чувством глубокой досады Микеладзе добрался до отгороженного фанерой в казачьей казарме своего угла и, не раздеваясь, упал спиной в мятые подушки. Муравьев не разрешает даже квартиру снять, мол, положение чрезвычайное, необходимо находиться вместе с личным составом. Засыпая, хорунжий подумал о том, что в этакой дыре раздолья для души и тела маловато. Женщину и то не вспоминай. Можно бы попробовать с какой договориться о свидании, да небезопасно, глядишь, еще и в морду получишь. Налетят оравой местные варвары. И револьвер с шашкой не помогут.