Сквозь седые хребты

…В узкую щель у длинного полога на входе видно, как на черном небе зажглись-замерцали яркие звезды. Сонный Алексей и слышал, и не слышал, как Тороча стянула с него унты. Неумело долго расстегивала пуговки на черной суконной тужурке. А потом коснулась горячими пальцами мужского плеча, груди. Звериные шкуры очень мягкие. И теплые. Но еще горячее близкое женское тело. Но как хочется спать… Яркий солнечный сад. В белом летнем костюме он – Алеша. У дуплистого старого дуба устроены высокие качели. Веревки перекинуты через толстые узловатые ветви. Солнце режет глаза, и не видно взлетающий к небу женский силуэт в шлейфе подвенечного белого платья. Солнце режет глаза, но Алеше надо поймать улетающие от него качели. Близко-близко смеется Ирина Потемкина. Это ее силуэт на качели. Алеша пытается дотянуться до шелковой веревки, но тщетно. И он оступается ногами в пустоту… Открыв глаза, Алексей почувствовал, что под рукою бьется девичье сердце. Он отдернул ладонь, словно боясь обжечься о горячую острую грудь обнаженной северянки. Но девушка беззвучно рассмеялась и еще теснее прижалась к русскому инженеру Алеше…

…Над стойбищем глубокая ночь. Тишину прерывают лишь ботала оленей. У безмолвных чумов потухшие костры. В большом черном небе мерцают холодные звезды. Ярче остальных – крайняя на ручке ковшика. Большая звезда. Путеводная. Самая значимая для людей, куда-либо двигающихся в этом безбрежном мире. Звезда висит над огромной длины магистралью, что протянулась с запада на восток. Сколько миллиардов глаз за все прошедшие столетия человеческого рода смотрели на этот ковшик, и эту звезду? Смотрели, сверяя с ней и путь свой, и жизнь, и судьбу?

Завтра или послезавтра таптагирыканы снимутся с этого места. Люди свернут свои чумы. Соберут нехитрые таежные вещи. Запрягут оленей и уедут, сменив место стойбища, чтобы, может, когда-то вновь вернуться к потухшим кострищам.

5

Что-то изменилось на строительстве. Часто случаются разные оказии. То костылей не хватает, то дело встает из-за отсутствия рельсов, подвоз которых почему-то задерживается. И сами рабочие изменились в своем поведении. Раньше зайдешь к ним в барак, разговоров столько, что впору до утра сидеть – не пересидеть, несмотря на усталость. Сейчас – другая ситуация. Люди стали замкнуты. А любой разговор непременно касался политики. Все чаще рабочие употребляли в речи такие слова, как экономические требования, революция, самодержавие, гнет, экспроприация. Алексей ловил себя на мысли, что многие из этих людей, вероятно, не понимали смысл ими сказанного или понимали не совсем четко. Возможно, все эти термины представлялись малограмотным рабочим чисто абстрактно.

«Очень может быть, что именно события последних смутных месяцев повлияли на наших людей? – ночами часто размышлял Покровский. – Я не принадлежу к классу высокого сословия, но нередко откровенное недружелюбие видится в глазах некоторых землекопов, лесорубов, монтировщиков железнодорожного полотна. Хотелось бы верить, что эти подозрения в смысле недоверия со стороны рабочих к начальству беспочвенны… Хочется верить и надеяться, что причиной всему – накопленная усталость. И телесная, и душевная».

«Трудно, батенька, на магистрали? – спрашивал недавно Куприян Федотыч и сам же отвечал: – Трудно».

Вспомнился Зеест, мучительно размышлявший над сереньким клочком бумажки, невесть как попавшим к нему на письменный стол. Позднее Покровский прочел содержание записки безымянного автора новых социалистических идей. Так объяснял смысл происходящего Борис Васильевич. Возможно, фамилия революционера, писавшего записку, не была для него неизвестной. Ее передал в администрацию кто-то из тайных осведомителей. Их немало теперь расплодилось, благодаря усилиям охранки, на всех участках строящейся дороги.

«Вот ведь какая абсолютная гнусность!» – выразился тогда по поводу осведомительства Зеест.

А в записке значилось: «Мое мировоззрение сложилось еще в конце 1898 года. В железнодорожных мастерских мы с группой товарищей, фамилии которых, по понятным причинам, назвать не могу, читали попадавшуюся нам литературу, как мы уже четко себе представляли, „запрещенную“. А через два года стали подумывать о создании рабочего союза. У нас уже было три рабочих кружка, собрана нелегальная литература, и мы задумались о возможности издания прокламаций. В период подготовки первомайской демонстрации, точнее будет сказано, забастовки, были выпущены гектографические листки за подписью Читинского комитета РСДРП. А в начале нынешнего года у нас уже существовала организация из нескольких десятков человек, имелись нелегальные квартиры. Посему прошу, уважаемый Владимир Иванович, считать автора этих строк вполне надежным и исполнительным товарищем».

Кто такой Владимир Иванович, Зеест знал, поскольку имел на руках предписание жандармского отделения о нелегальном прибытии на Амурскую дорогу революционера Владимира Ивановича Шимановского.

…Алексей медленно шагал вдоль железнодорожного полотна, размышляя о смысле прочитанного. «Ради чего все это делается? Почему и зачем происходит?»