Следствие не закончено

— Это что же делается, товарищи?.. Да разве такое дозволено, чтобы осрамить всю семью, а?.. Сын, Герой Советского Союза, приедет, как я ему в глаза гляну?

Никифоров поднялся с табурета.

— Не беспокойся, Ефим Григорьевич. Сыну вашему, Сергею Ефимовичу, мы как-нибудь объясним положение, ну, а дочери… Настасья Ефимовна и сама себя в обиду не даст. Она у тебя в мать пошла — хорошая.

— Хорошая? — Ефим Григорьевич снова ожесточился. — На все село отца осрамила, шлюха! А этот… — Он с ненавистью взглянул на Егора. — Не могло тебя там на куски разорвать, поганца… Н-но, погоди, я и до Калинина допрошусь в таком разе!

И так же быстро, как появился, Чивилихин выскочил из избы. Вслед ему сердито заворчала лайка.

Никифоров и Егор переглянулись. Потом Егор заговорил расстроенно:

— Знал ведь я, что так будет. И Настю упреждал.

— А она что?

— Ничего… К папаше, говорит, пойдем.

— К папаше! — Никифоров одобрительно покрутил головой. — Ах, молодец девушка; раз уважает родителей — хорошая будет жена. Это точно.

— Черта я к нему пойду! — озлился Егор. — Сам видишь, что это за родитель — за человека меня не считает. Высоко взлетел на сыновьих крылышках!

— А ты поласковей будь, — серьезно и даже строго посоветовал Никифоров.

— Как же, — недобрая улыбка сделала лицо Егора еще более жестким. — Сейчас пойду половички стлать будущему папаше! Нет уж, Иван Анисимович, в этом деле ты меня не научишь.

— Научу! — с неожиданной злостью крикнул всегда сдержанный Никифоров. — Я ведь твою обиду сквозь гимнастерку вижу, сам таким дураком был. Хочешь, чтобы старик тебе первый поклонился?

Под колющим взглядом Никифорова Егор только ниже пригнул голову, но ничего не ответил.

— Ранило, видишь ли, тебя не вовремя, так ты на весь божий свет озлился, — заговорил Никифоров уже мягче. — Чего, спрашивается? Жерехов вон четырнадцать ран носит и не жалится. Только в сорок лет Максим Никанорович по-человечески жить начал, а, смотри, какого уважения добился. Не герой, скажешь? Или Марфа Парфеновна, звеньевая из Вахрушей: за что ее в депутаты выбрали, а?.. На старости лет вам, молодым, нос утерла. А чем? Картошку, видишь ли, с уважением садила да выхаживала и собрала с каждого гектара по тысяче пудов! Значит, на каждом деле человек может оправдать свою жизнь. Понял, к чему я говорю?

— Понял. Только на картошку да на свиней ты, Иван Анисимович, меня не сагитируешь. Не для меня это заведение.

— Значит, ни черта не понял! Э-эх… Ну ладно. Скажу по-хорошему. Дружку своему ты не завидуй.

— А я завидую? — испуганно спросил Егор.

— Завидуешь! Потому и к отцу его подойти гнушаешься. А зря. Породниться ведь думаешь с Чивилихиным. Да и постарше тебя сколь-то Ефим Григорьевич. А что высоко взлетел папаша — не беда. Ветерком прохватит — сам обратно спустится. А нет — так колхоз его на место поставит. Ты когда писал Сергею?

— Не писал я.

— Почему?

Егор ничего не ответил. Никифоров понял, что его слова больно подействовали на парня, и пожалел. Подошел, грубовато потрепал Егора по плечу.

— Я тебя, Егор Васильевич, почему ругаю — чтоб, ты отца с матерью вспоминал почаще. А то живешь молча, один на один с собакой. Потому и неласковый. Держись, парень, а характер свой пока застегни на все пуговицы. До большой войны, Егор, доживем, надо полагать, вот тогда злость тебе и пригодится… Ну, а о деле что скажешь?

— О каком деле?

— Организуешь волчью бригаду?

— Подумаю, Иван Анисимович, — Егор улыбнулся уже по-хорошему, признательно. — Все нутро ты мне переворошил своими словами… Помню я своего отца и никогда не забуду!

Когда Никифоров ушел, Егор долго бесцельно бродил по избе. То хмурился, то улыбался. Два раза брался за шапку и опять вешал ее на гвоздь. Шуганул подошедшую к нему лайку, но сразу же подозвал и ласково огладил ее. Сказал растроганно, близко притянув к себе понятливую собачью морду:

— Ушла от нас Настенька… Совсем ушла.

Потом присел бочком на лавку, задумался. И очень долго просидел не шевелясь, как бы напряженно к чему-то прислушиваясь.

Вначале Егор бурно и бесхитростно обрадовался приходу Насти. И даже возгордился, узнав, что Настя сама, сломив свою девичью гордость и не побоявшись ни гнева отца, ни осуждения соседей, пришла к нему в дом, под его защиту. Но вскоре радость Егора омрачилась: он понял, как много в жизни Насти значили воля отца и мнение брата, как любила она свою семью, свой дом и как тяжело переживала ссору с отцом. Настя несколько раз — то доверчиво ласкаясь, то со слезами — начинала упрашивать Егора пойти вместе к Ефиму Григорьевичу с повинной, хотя не могла не видеть, что этой просьбой восстанавливает между собой и Егором исчезнувшую было преграду.

— Иди сама, поклонись в ножки, авось помилует! — сказал наконец не на штуку озлившийся Егор и сразу же пожалел, что сказал так грубо. В ответ он услышал гневные слова:

— Пойду и поклонюсь! Отец ведь он мне, не стыдно… Только ты, Егор Васильевич, после этого от меня поклона не дождешься!

— А я и до сих пор не ждал…

Расстались они на рассвете, опять совсем чужими.