Слезы черной вдовы

На вокзале как на грех в это же время собирали почтовую карету для отбытия в направлении Сердоболя, а это значит, к ночи он был бы в Горках, если б сел… до чего же хотелось Кошкину наплевать на все условности и действительно поехать. Вот только как он объяснит свое там появление? Да еще и ночью. Не было ни одной маломальской причины ему теперь быть в Горках: все обвинения он со Светланы снял, все протоколы она подписала. Теперь она свободна и ничуть не зависит от него.

С тоскою и чуть ли не стоном Кошкин проводил глазами отъезжающую карету, выругался про себя за глупое поведение и, подхватив чемодан, поплелся домой.

Квартиру он нанимал на той же Офицерской улице, где находился департамент полиции - так многие сыщики поступали, так удобней. Плохонькое это жилье он занял еще в год переезда своего в Петербург, когда денег не было совсем, да так и не сподобился с тех пор подыскать что-то получше. Пара комнат с низкими потолками, вечно темные и унылые - они чаще всего пустовали, так как Кошкин постоянно был в разъездах или же ночевал у матери. Сюда пару раз в неделю приходила женщина, которая смахивала пыль, налетевшую сквозь щели в рамах, стирала белье и зачем-то все время оставляла Кошкину борщ или холодец.

Квартира и в прибранном виде нагоняла на Кошкина тоску еще большую, чем уходящий в Горки - без него - экипаж…

Он наскоро выкупался, благо дворник позаботился о воде, с досадою подумал, что сейчас кстати пришелся бы остывший борщ - но и того не было. Потому Кошкин лишь заварил чаю и, устроившись в более обжитой комнате, которую считал гостиной, начал просматривать почту.

Счета, донесения… сумасшедшая старушка Метелкина снова пишет, что у нее за стенкою живут японские шпионы и травят ее через вентиляцию гелиевым газом… Почему гелиевым? Почему японцы?… Да и вообще рано еще - осень вот-вот только наступила… Матушка письмом звала его в театр на премьеру пьесы какого-то Чехова - сегодня в семь. Сусловы звали на именины старшего сына - тоже сегодня. Кто такие Сусловы? Ах, да…

Настроение было совершенно неподходящим, чтобы куда-то ехать. Но и дома сидеть тошно. Потому Кошкин не придумал ничего лучшего, кроме как одеться и пойти в департамент.

Там, как обычно по вечерам, царило легкое оживление. Уютное даже. Неизвестно отчего, но именно к вечеру большинство штатных, внештатных и прочих, едва причастных, порой, стекались сюда за надобностью и без. Девятова Кошкин нашел в лаборатории, снова за печатной машинкой - собственных кабинетов или хотя бы столов простые сыщики не имели, потому околачивались обычно где придется.

Выглядел Девятов неважно: взъерошенный, помятый, с залегшей под глазами синью. Он зажимал в зубах папиросу и поздоровался с Кошкиным не глядя, лишь кивком головы. Накурено здесь было столь сильно, что даже глаза слезились.

- Ну? Что нового? - мрачно поинтересовался Кошкин, сходу распахивая окно, чтобы впустить свежую вечернюю прохладу.

- Нового? - Девятов вздохнул и лениво указала взглядом на другой конец стола. - Да вон, погляди…

Кошкин подошел. Здесь лежал чистый белый лист, на котором в самом центре покоился тот самый шарик-кулон, принадлежащий Светлане - разделенный теперь на две половинки. Внутри же половинок, как и на самом листке, щедро был рассыпан белый, похожий на сахарную пудру, порошок.

- Это что? - не понял Кошкин.

- Это? - все так же лениво переспросил Девятов. - Кокаин. Анализ, правда, еще не готов, но тут и дураку понятно.

- Врешь… - цепенея отчего-то, сказал Кошкин. А потом уже увереннее с самыми недобрыми намерениями двинулся на Девятова. - Врешь! Там прядь волос ее сына лежала, куда ты ее дел?!

- Какого сына? - Девятов попытался вжаться в спинку стула. - Белены ты, что ли, объелся, Степан Егорыч? Нет у Раскатовой никакого сына и не было никогда. Наркоманка, она, кокаинщица - оттого и выкрутасы все ее, что ум за разум давно зашел!

- Врешь… - снова повторил Кошкин, но не очень уверенно.

Странностей в поведении Светланы всегда было предостаточно, но она объясняла это «приступами», а он - неким угнетающим ее сознание лекарством. И ведь, так или иначе, насчет лекарства он прав. Хотя Кошкин прежде не допускал, что она принимала эти «лекарства» осознанно. Это не может быть правдой! Но как иначе объяснить, что в кулоне, который она всегда носила при себе, хранится это порошок?

«Ей подсыпали его!» - твердо решил Кошкин.

- Два часа я над этим кулоном бился, - рассказывал, меж тем, Девятов, - но все-таки открыл. Порошок-то и посыпался! Весь стол вон угваздал…

«Кто подсыпал? Девятов? - Кошкин, часто и глубоко дыша, сверлил взглядом товарища. - Или снова Нелли?… Но в чем смысл? Зачем Нелли это делать? Полицейским с лихвой хватило бы и того факта, что кулон найден рядом с трупом!»

Но, уже чувствуя, как его душу вымораживает пустота, надвигающаяся медленно, но неотвратимо, заключил:

«…это нормальным полицейским хватило сего факта, а не мне, идиоту… Она ведь и впрямь просто наркоманка. Это объясняет все».