Снизу вверх

Рано утромъ его обыкновенно расталкивалъ ногой одинъ изъ распорядителей работъ, посл чего онъ вскакивалъ съ наивнымъ видомъ и безсмысленно принимался соваться, пока новый крикливый приказъ изъ непечатныхъ словъ не приводилъ его въ себя… и ему тогда не стыдно было этого. Онъ принимался за работу, показывая всми движеніями, что онъ изо всхъ силъ старается, но чуть отвернется десятникъ, Михайло преспокойно садится возл кучи глины и лниво глазетъ на окрестности по сторонамъ… и этого тогда не стыдно было ему! Впослдствіи онъ съ негодованіемъ вспоминалъ все это, но въ это время онъ не чувствовалъ ничего, кром страшной тяжести жизни; вспоминая это время, онъ впослдствіи говорилъ, что онъ потерялъ даже ощущеніе жизни, а когда къ нему приходило смутное ощущеніе бытія, то онъ старался какъ можно больше спать.

Наружный его видъ такъ измнился, что видвшіе его раньше не узнали бы его; штаны его просвчивали, обнажая многія мста, въ волосахъ, всегда всклокоченныхъ, торчала солома (остатки ложа), лицо чортъ знаетъ чмъ было вымазано! Ему вообще ничего не было стыдно тогда и ничего не хотлось длать для себя и но своей вол.

Не удивляло Михайлу и оскорбительное отношеніе безалабернаго Пузырева къ рабочимъ. Прізжая на заводъ, этотъ хозяинъ, человкъ вообще пустой, оставался тамъ на какихъ-нибудь полчаса, но за это время успвалъ выругать чуть не всхъ работающихъ, не потому, чтобы въ этомъ была какая-нибудь надобность, а такъ, по привычк хозяина, который, по его глупйшему соображенію, всегда долженъ держать себя строго. Иногда же, не находя предлога къ брани въ дйствительности, Пузыревъ выдумывалъ его. Подойдетъ къ станку, потычетъ тростью въ мокрые еще кирпичи, швырнетъ ногой кучу высыхающихъ кирпичей и отыщетъ-таки виновника.

— Это кто длалъ? — спрашиваетъ онъ, якобы разгнванный.

— Это я.

— Ты? Лучше бы теб не родиться на свтъ, нечмъ такое безобразіе длать! Это рази и кирпичъ? — спрашиваетъ Пузыревъ, якобы взволнованный.

— Кирпичъ, кажись… — тупо возражаетъ виновникъ.

— Да ты самъ посмотри… тутъ ямы, тутъ дыры, исковыренъ весь. Да чмъ же ты длалъ-то его? Иль у тебя руки отсохли? — продолжаетъ гнваться Пузыревъ, насильно раздражая себя.

Виновникъ молчитъ. Это лишаетъ хозяйскій гнвъ всякой пищи.

— А по-моему, какъ если руки-то у тебя отсохли, такъ ты хоть бы носомъ обчистилъ кирпичъ, и тогда получай жалованье. А теперь ты замсто кирпича надлаешь кизяковъ или назьму, въ которомъ ты родился, а жалованье небось просишь… «Пожалуйте, Митрій Иванычъ!» — передразнилъ Пузыревъ съ гримасой, отъ которой толпа захохотала.

Хозяинъ, высказавъ еще множество такихъ же пустыхъ соображеній, узжалъ, а товарищи оплеваннаго поднимали его же на смхъ…

— А, ну-ка, попробуй носомъ-то?… — И никто не выражалъ никакой злобы. Не обижался и самъ оплеванный. Но зато при случа онъ, въ свою очередь, сдлаетъ что-нибудь, такъ себ, ни съ того, ни съ сего, попусту; изломаетъ станокъ и заброситъ его въ оврагъ или пустятъ въ хозяйскую легавую собаку кирпичемъ и перешибетъ ей ногу. Да и сдлаетъ кто безъ всякой охоты и съ страшною лнью. «Никакъ перешибъ ногу евойному легашу… ну, пущай, шутъ съ нимъ, ты только молчи», — говоритъ онъ скучно товарищу, который видлъ, какъ онъ пустилъ кирпичъ въ собаку.

Первообразомъ этихъ людей былъ Исай. Михайло близко съ нимъ познакомился; ночь они иногда близко спали; по праздникамъ Михайло сидлъ у него на квартир въ гостяхъ и изрдка заходилъ съ нимъ въ портерную.

Портерную Исай, кажется, любилъ больше всего на свт. Практиковать любовь къ ней онъ могъ, конечно, только по праздникамъ. Едва дождавшись окончанія обдня, онъ уже сидлъ тамъ, скрывъ отъ жены часть заработковъ. Это ему удавалось всегда, и для этого онъ пускалъ въ обращеніе тысячу хитростей: запрячетъ деньги въ голенище или заткнетъ ихъ въ щель стны, или въ одну изъ дыръ картуза. Жена, конечно, знала, что Исай спряталъ часть, но куда — это рдко ей удавалось открыть. Такъ или иначе, прикопивъ нсколько денегъ, онъ садился въ портерной и прохлаждался до вечера. Вечеромъ же онъ былъ обыкновенно безъ головы или безъ ногъ; лзъ ко всмъ драться, старался побить жену, которая вела его подъ руку изъ пивной. Разозлившись, жена, по приход домой, клала его на полъ и шлепала вникомъ… Но Исай не обижался по утру. Утромъ онъ жаллъ, что нечмъ опохмлиться.

Дрался онъ не потому, что такимъ способомъ желалъ выразить какую-нибудь внутреннюю боль, а просто потому, что ему скучно становилось. Нердко онъ дебоширилъ въ самой портерной. Тогда его вели въ кутузку, причемъ провожатые размалевывали его лицо пурпуровыми красками; но Исай на утру не обижался, признавая очевидную неизбжность мордобоя. Когда его выталкивали изъ кутузки, онъ еще удивлялся, что такъ снисходительно его помиловали. За вину его, за безобразіе его надо бы почище отвалять… Очень просто: порядокъ, законъ, — не безобразничай! А его милостиво только вытолкали изъ полиціи, давъ ему на прощанье здоровенную затрещину.