Снизу вверх

Вотъ этотъ случай и вывелъ Михайлу изъ оцпеннія. Въ первую минуту имъ овладлъ страхъ. «Боже мой! да гд же я? куда попалъ?» — спрашивалъ онъ себя. Затмъ онъ быстро составилъ ршеніе — убжать отсюда, дождавшись субботняго разсчета. На своихъ товарищей онъ вдругъ взглянулъ со страшною злобой, а Исая видть не могъ. Въ этотъ же день онъ нашелъ предлогъ выпустить цлый зарядъ злобы.

Это было уже въ то время, когда они лежали, приготовляясь уснуть. Исай по какому-то поводу сталъ ругать Пузырева и жаловался, что ему плохо жить тутъ.

— Ну, я этого не замчаю что-то… теб везд отлично! возразилъ Михайло изъ-подъ рогожи.

— Однако же… есть же мста лучше и есть хуже… какое же сравненіе! — продолжалъ Исай, громко звая, изъ-подъ рогожи. Онъ не подозрвалъ, какая злоба бьется подъ сосднею рогожей.

— Да ты зачмъ ушелъ изъ деревни-то? — вдругъ отрывисто спросилъ Михайло.

— Ушелъ-то? Ушелъ, потому что — ну ее къ ляду!

— Да отчего же все-таки? Любопытно вдь послушать!

Исай не могъ отвтить на такой простой вопросъ. Говорилъ онъ о какой-то лошади, о какомъ-то мшк съ отрубями, но все-таки не въ состояніи былъ прямо отвтить, отчего онъ ушелъ.

— Часто теб тамъ рубаху-то заворачивали? — спросилъ съ презрніемъ Михайло.

— Да, случалось… какъ всмъ прочіимъ…

— Такъ, можетъ, отъ этого ушелъ?

— Конешно, отъ этого! — обрадовался Исай.

Но Михайло сейчасъ же уличилъ его.

— Да разв здсь теб лучше, ежели каждую недлю у тебя морда разбита, бока переломаны?

Исай не могъ возразить, хотя что-то бормоталъ подъ рогожей.

— Жрать-то было-ли теб? — презрительно спросилъ опять Михайло.

— Какъ обыкновенно, по обычаю — отъ Миколы ужь не было своего хлба. Бгалъ къ этому же Пузыреву. Митрію Иванычу, — онъ въ ту пору хлба у барина снималъ въ ренду… Иной разъ давалъ, иной разъ прогонялъ — ну, тогда, точно, кушать нечего было.

— Такъ, можетъ, отъ этого ушелъ?

— Вотъ, вотъ! Отъ этого самаго, отъ недостатка! — обрадовался было Исай, но Михайло снова приперъ его къ стн.

— Ну, а здсь-то какое для тебя удовольствіе? Денегъ у тебя нтъ, въ пищ ты на собачьемъ положеніи, утромъ тебя десятникъ пнетъ ногой, какъ подлеца какого, ругаетъ тебя Пузыревъ, какъ свою лошадь. Жену ты не кормишь, дтей раскидалъ, значитъ, ты и самъ не знаешь, зачмъ ты сюда пришелъ и чего ты ищешь? Эхъ, ты, Исай, Исай! — сказалъ со злобнымъ смхомъ Михайло и далеко отбросилъ отъ себя куль, которымъ былъ прикрытъ.

— По-моему, теб везд плохо. Ты самъ лучшаго-то не желаешь… Когда тебя обидитъ Пузыревъ, ты хоть бы къ мировому пошелъ! — продолжилъ Михайло.

— Больно ты ловокъ! Да онъ такого теб страху напуститъ, Пузыревъ-то, что и глазъ некуда будетъ спрятать! Жаловаться… это мы сами понимаемъ, да нельзя, хуже себ сдлаешь! — возразилъ горячо Исай, высовывая голову изъ-подъ рогожи.

— Чмъ же хуже?

— А тмъ и хуже, что онъ тебя, смутьяна, въ одинъ моментъ прогонитъ!

— Ну, и прогонитъ, а ты ищи лучшаго.

— Чего? Куда? — горячо возразилъ Исай, потомъ жалобно проговорилъ: — Нтъ, Мишенька, нашего-то брата нжно нигд по спин не гладятъ — сдлай одолженіе! Онъ теб такого мирового подпуститъ, что по гробъ жизни…

Михайло окончательно вышелъ изъ себя. Въ немъ проснулась прежняя дикость.

— Эхъ, вы, крпостные! — вскричалъ онъ. — Отъ васъ, отъ чертей, и всмъ-то жить худо, потому что вы сами не желаете хорошаго себ… Набьетъ, идолъ, брюхо свое соломой — и доволенъ, больше не требуется, сытъ! Дерутъ его, какъ мерина, а у него хоть бы стыдъ былъ — ничего!… Что ему, идолу, когда онъ съ измалтства привыкъ, чтобы драли его по заду? Вотъ Пузыревъ ужь на что, и тотъ покрикиваетъ. Жаловаться на него — какъ же можно? Господинъ! Осерчаетъ! А этотъ самый господинъ еще и лицо-то не усплъ умыть, еще пахнетъ отъ него мужикомъ, а онъ ужь ломается, кричитъ, обсчитываетъ, пхаетъ ногой въ бокъ… Да и какъ-же ему не ломаться, коли онъ видитъ крпостныхъ истукановъ? Эхъ, ты, рабъ! А тоже жалуешься, что плохо!… Да что же теб плохо, когда ты не имешь понятія, что хорошо, что плохо, что радость, что пиво, что счастье, что битье по заду… когда ты не различаешь хлба отъ соломы, — чего же теб нужно? Нтъ, если бы ты самъ хотлъ хорошее, понималъ бы, что есть хорошее, стыдился бы худого, такъ никто бы не смлъ ломаться надъ тобой. Кто же меня приневолитъ длать, когда я скажу: не хочу!

Исай, слушая эту пальбу по немъ, даже слъ, выкарабкавшись изъ-подъ рогожи. Но онъ не столько осердился, сколько былъ оглушенъ, пораженный взрывомъ злобы, съ которой говорилъ Михайло.

— Больно ты прытокъ! — замтилъ Исай нершительно.

— Только отъ васъ и услышишь: «больно прытокъ, больно ловокъ!» Васъ по ушамъ бьютъ, а для васъ ничего… У васъ нтъ понятія, что вы — животныя, а не то что люди, которые, напримръ, не позволятъ ломаться, не станутъ жрать солому… Отъ васъ, отъ подобныхъ истукановъ, и всмъ-то на свт больно жить, не глядлъ бы ни на что!…

— Да ты мн что проповдь-то читаешь, Мишка? Что ты меня учишь? — сказалъ удивленно Исай, не зная, сердиться ему или плюнуть.

— Очень мн надо учить! Васъ, дураковъ, и такъ учатъ! А мн все равно. Я вотъ взялъ, да и пошелъ, а вы оставайтесь тутъ, чортъ съ вами!