Снизу вверх

На все способный, Исай, кром того, исполнялъ еще другія домашнія работы, даже не свойственныя мужскому полу. Нердко хозяйка просила его, за отсутствіемъ няньки, поводиться съ ея груднымъ ребенкомъ. Исай съ величайшимъ удовольствіемъ брался за это порученіе: носилъ ребенка на рукахъ съ нжностью кормилицы, возилъ его въ коляск, забавлялъ его разными штуками. Онъ такъ увлекался своею ролью, что совершенно забывалъ себя, весь отдавшись маленькому крошк. Когда тотъ собирался заплакать, Исай пускалъ входъ всевозможныя успокоительныя средства: мяукалъ, какъ кошка, щелкалъ, какъ сороки, мычалъ, какъ корова, высовывалъ языкъ, дергая себя за носъ, или прятался вдругъ подъ коляску, ложась плашмя на землю. Ребенокъ, наконецъ, забывалъ свое намреніе кричать, пораженный прыжками и метаморфозами огромнаго мужичищи. Когда же ему хотлось спать, Исай бралъ его на рукя и убаюкивахъ его псней, которую тянулъ хриплымъ голосомъ, но тихо, какъ будто шепталъ, при этомъ раскачивался всмъ тломъ монотонно и самъ закрывалъ глаза, какъ соловей во время трелей.

Такъ поступалъ онъ на глазахъ, искренно и изъ всхъ силъ исполняя всякое порученіе. Искренность его не подлежала ни малйшему сомннію. Пузыревъ однажды застрялъ въ весенней зажор — Исай вытащилъ его на своихъ плечахъ, а самъ пролежалъ два мсяца въ горячк. Въ другой разъ онъ бросился, съ рискомъ быть разбитымъ на куски, на лошадь, которая трепала Пузырева. Но едва его спускали съ хозяйскихъ глазъ, какъ онъ длался самъ не свой и не зналъ, куда дть свои руки, свою голову, свое тло. Когда для него выходилъ въ будни свободный день, то онъ убивалъ его безсмысленно; онъ тогда или валялся на солом, или бродилъ по городу съ шальнымъ лицомъ, заглядывалъ во вс трактиры, и если ему удавалось встртить пріятеля, соглашавшагося вывести его изъ такого тягостнаго настроенія, то онъ сейчасъ напивался, немедленно же вступалъ въ драку съ этимъ же самымъ пріятелемъ и сейчасъ же ему раскрашивалъ физіономію. Такъ онъ наполнялъ день. Потому внутри у него было пусто. Самъ онъ никогда не могъ придумать порядка для своей жизни и наполнялъ внутреннюю пустоту свою тогда только, когда ему приказывали сдлать это, бжать туда, работать тамъ, умереть вотъ здсь… И длалъ, бжалъ, работалъ, умиралъ. Получивъ приказаніе, наполнившее его пустоту смысломъ, хотя и чужимъ, онъ моментально длался изъ апатичнаго и тупого существа человкомъ, способнымъ на вс руки, старательнымъ, умницей.

И онъ легко принималъ все чужое, — все, что ему приказывали, всякій порядокъ, не имъ выдуманный, всякое дло, не имъ начатое. Легко онъ сносилъ и обиды въ жизни, — обиды, неминуемо сопряженныя съ приказаніями, съ чужою волей, съ чужими капризами, лишь бы эти приказанія исходили отъ какой-нибудь силы. А силой для него былъ всякій, кто держалъ въ рукахъ палку, изъ чего бы эта палка ни состояла. Когда эта палка била его, ему было больно, но законность существованія палки не вызывала въ немъ сомннія.

Въ глубин души, подъ самою послднею подкладкой его мыслей, онъ не признавалъ за собой «нравовъ», по той причин, что не зналъ ихъ, не зналъ ничего истинно-человческаго, справедливаго, идеальнаго; вся жизнь его, съ нжнаго дтства, протекла въ принятіи собственными ребрами всего безчеловчнаго, несправедливаго, гршнаго. Съ этими явленіями грязи и безчеловчія онъ тамъ сжился, что считалъ за чистое для себя снисхожденіе, когда его тмъ или инымъ путемъ не драли, и все, что выходило изъ предловъ насилія и неправды, онъ въ глубин души считалъ хорошимъ, но неестественнымъ.

Михайло, изучившій его до малйшихъ подробностей, съ изумленіемъ спрашивалъ себя, какъ и для чего такой человкъ существуетъ? Самъ онъ понемногу сталъ выходить изъ того душевнаго оцпеннія, которое овладло имъ здсь. А одинъ довольно незначительный случай окончательно привелъ его въ чувство. Однажды приказчикъ во время работы разговаривалъ съ господиномъ, котораго рабочіе называли омичемъ, произнося это имя съ величайшимъ уваженіемъ, хотя это имя носилъ простой слесарь… Михайло и раньше много слышалъ объ этомъ замчательномъ человк, имвшемъ на него впослдствіи такое огромное вліяніе, и теперь, увидавъ его, бросилъ работу, облокотился на груду кирпичей и пристально вглядывался въ барина (иначе нельзя было, судя по наружности, назвать омича); какое-то глубокое раздумье и вмст жгучая тоска охватила его, когда онъ такъ стоялъ. Но вдругъ приказчикъ набросился на него.

— Ты что стоишь? Дла нтъ у тебя? Пошелъ работать, негодяй! — закричалъ приказчикъ, ни подозрвая, съ кмъ иметъ дло.

Михайло вздрогнулъ всмъ тломъ, поблднлъ и моментально очутился подл самаго носа приказчика.

— Ты что сказалъ? — спросилъ онъ тихо.

Приказчикъ растерялся.

— Иди на работу, сказалъ я…

Приказчику показалось, что Михайло сейчасъ схватитъ его и броситъ въ яму, подл которой они стояли; онъ въ замшательств попятился, испуганный зловщимъ лицомъ Михайлы.

— Ну, смотри… впередъ языкъ держи за зубами! — проговорилъ тихо послдній и пошелъ на свое мсто, провожаемый взглядомъ омича, которымъ омичъ какъ бы спрашивалъ: кто такой этотъ гордый оборванецъ?