Снизу вверх

Исай, наконецъ, осердился.

— Я теб вотъ какъ дамъ по боку! — сказалъ онъ вдругъ съ угрожающимъ видомъ, но довольно лниво.

Михайло въ отвтъ на это съ презрніемъ плюнулъ, всталъ съ мста и легъ на другое, далеко отъ Исая. Онъ такъ былъ озлобленъ (злобой у него всегда начинался какой-нибудь переворотъ въ душ), что ему, конечно, и въ голову не могло придти, что въ эту же ночь онъ раскается въ словахъ своихъ, и ему будетъ жалко Исая.

Это было уже далеко за полночь. Отойдя отъ Исая, Михайло легъ на землю и надялся проспать до утра. Но ночь выпала холодная — истекалъ августъ. Къ утру готовился морозъ. Воздухъ похолодлъ; сырость проникла во вс щели ветхой одежды Михайлы. Онъ прозябъ. Ноги, руки, все тло его дрожало. Не будучи въ состояніи больше лежать да земл, онъ вскочилъ на ноги и принялся топать, чтобы отогрться. Ночь была темная. Ни одной звздочки на неб. По земл стлался туманъ, а когда на восток забрезжилъ свтъ, туманъ сдлался еще гуще; онъ, казалось, выходилъ изъ всхъ поръ земли и носился надъ полями, тихо передвигаясь; въ одномъ мст онъ скучивался густыми клубами, въ другомъ разрывался на клочья. Въ двухъ шагахъ ничего не было видно. Михайло нсколько разъ спотыкался о груду кирпичей или о тла спавшихъ своихъ товарищей. Но весь продрогшій, онъ все-таки ходилъ, стараясь только не наступить кому-нибудь на голову, и вглядывался въ лица рабочихъ. Вс они спали, и тишина стояла мертвая. Позы были самыя разнообразныя. Одинъ лежалъ на спин, раскинувъ руки и ноги въ разныя стороны, какъ будто распятый; другой лежалъ ничкомъ, уткнувъ лицо въ землю, какъ будто убитый нанесеннымъ сзади ударомъ; третій спряталъ, половину тла подъ кучу какого-то хлама, выставивъ наружу только ноги; многіе свернулись клубкомъ, но многіе были совершенно раскрыты. Ихъ, повидимому, не могъ пробудить ни холодъ, ни сырость, покрывавшая въ вид серебристой росы ихъ волосы и рубахи; они спали непробудно; устали, бдняки, за день, умаялись. Подъ ними была холодная глина, надъ ними носился туманъ, окутывавшій ихъ, какъ одинъ огромный общій саванъ, а они лежали, какъ мертвые, убятые…

Это именно пришло въ голову Михайл, когда онъ смотрлъ на тла товарищей, казавшіяся ему трупами, безпорядочно валявшимися на пространств полсотни саженей. Ему стало непріятно, не по себ, посреди этой мертвой площади, гд не раздавалось ни одного человческаго звука. Онъ поспшно выбрался со спальной площади и вошелъ въ одинъ изъ сараевъ. Къ его удивленію, тамъ ярко горла обжигальная печь, а передъ печью сидлъ и грлся Исай. Михайло подслъ къ нему и тоже сталъ отогрваться. Они молчали. Исай сидлъ и глядлъ во вс глаза на пылающее пламя. На лиц его играли свтъ и тни. Онъ, повидимому, глубоко задумался, по крайней мр, не обращалъ вниманія на то, что съ его плечъ свалился полушубокъ, подъ которымъ днемъ скрывалась необыкновенно-дырявая рубаха, какъ ршето. Смотря на это ршето, Михайло пожаллъ Исая.

— А ты, братъ Михайло, обидлъ меня давеча… больно обидлъ! — сказалъ вдругъ Исай.

— Я что же?… Я жалючи, — возразилъ печально Михайло, смущенный.

— Жалючи — это ничего… за это спасибо. А все же неправильно ты обижалъ меня. А потому неправильно, что я — человкъ кроткій, отъ самаго отъ роду боюсь, т.-е. бда какъ боюсь всего…

— Кого же ты боишься? — съ удивленіемъ спросилъ Михайло.

— Всхъ. Только своего брата мужика не опасаюсь, а то всхъ…

— И Пузырева, стало быть?

— И Пузырева.

Михайло не зналъ, что сказать.

— Всхъ вообще… Бывало, становой проскачетъ по деревн — я боюсь. Заноетъ такъ сердце… а вины, знаю, нтъ. Или, бывало, пойдешь къ старику Пузыреву, отцу-то вотъ этого… войдешь въ сни, а самъ боишься, даже ноги подкашиваются… А знаешь, что вины нтъ передъ имъ… Или опять, бывало, въ волость позоветъ писарь — боишься, даже внутри что-то трясется. Всего боюсь, робко мн такъ. Встртишь вотъ человка незнакомаго, барина-ли, купца-ли, и робешь, а чего-бы, кажись?… Иной разъ стыдно станетъ за эту робкость, нарочно такъ смотришь, какъ будто сердишься, а на самомъ дл у тебя трясется все… Иной разъ слова не можешь сказать путнаго, а все отъ робости. Только ежели пива напьешься, ну, тутъ ужь море по колно, нарочно еще безобразничаешь…

Михайло удивлялся.

— Вришь-ли, ночью, ежели темно… вдь ужь почти старикъ я… но ежели ночью придется выдти въ незнакомомъ мст — не выйду ни за что!

— Отчего? — спросилъ Михайло.

— Боюсь! Выйдешь какой разъ, необходимо ужь выдти… а пойдешь назадъ, словно кто за ноги хватаетъ… Должно быть, это ужь съ измалтства идетъ.

— Неужели?

— Должно быть, испуганъ съ измалтства.

— Такъ чего же теперь-то боишься?

— Э-эхъ! братъ Михайло! много-ли надо нашему брату, чтобы напугать?… А я — человкъ кроткій…

Михайло отрицательно покачалъ головой, какъ бы говоря, что это неправда, что нельзя напугать пустяками. Но онъ не высказалъ этого. Замолчалъ и Исай. Они не понимали другъ друга, говоря на разныхъ языкахъ. Такъ долго они молчали. За дверью сарая было уже совсмъ свтло.