Собрание сочинений. Том 2. Биография

Ш.: Да. А Сергеева… Сергеев, значит, был дьяконом потом у Иоанна Кронштадтского. По старому, по родству, когда у меня дочка… когда моя сестра[1071] выходила замуж, имея уже трехлетнюю дочку, то мы поехали к отцу Иоанну. И он, значит, записывать стал своей властной рукой, как говорят: «Девица Шкловская, первобрачная…» А она, как курсистка, говорит: «Батюшка, запишите, что у этой новобрачной девицы есть трехлетняя дочка». Он говорит: «Барышня, что вы… вы меня удивляете. Я это запишу, скажу отцу. Он запишет через год, что у вас родилась дочка. Вы что, хотите ходить по канцеляриям и доказывать?» Понятно. Это был способ записывания: незаконные дети — они записывались позднее. И они, значит, скажем, так и у Лермонтова записаны. И это очень распространенный обычай был. Вообще, эти старые попы…

Д.: И вы были как раз при этом, да?

Ш.: Да.

Д.: И видели его?

Ш.: Видел, да. Я знал Холмского[1072], Антония Волынского[1073]. …Эти старые попы не то что были либералы, но они были… относились так, свободомысленно, что мы с Богом сговоримся. Это наше дело. Вы не лезьте со своими представлениями о таинствах, мы сами разберемся, это наше дело, а вы, так сказать…

Д.: Так вот, вы об этом заговорили в связи с Пастернаком.

Ш.: Пастернак. У Пастернака очень книжное представление о России, книжное представление. Там гениальные стихи, в «Докторе Живаго», но (замечательные вещи, как «Солнце подошло, как корова к изгороди»[1074]), но концепции русской истории нет. Если бы не было глупости, что его запрещали и так далее, то роман прошел бы незаметно.

Д.: Конечно. Там он собственно… «В тупике» Вересаева[1075] вспоминается.

Ш.: Да, да-да.

Д.: Я с этим согласен.

Ш.: Это незначительная вещь. А он на это… Я с ним говорил два часа, прочитавши книжку. Он сказал: «Знаешь что, я с тобой совершенно согласен, но я ничего не изменю. А вот твоя проза мне (он говорит про Федотова[1076]), она мне очень нравится. И даже не мне, а мои сыновья, уж на что дуболобы, и те понимают, что это хорошая проза». Ну вот, теперь что же?

Д.: Мы говорим о Пастернаке.

Ш.: Пастернака он очень любил. Очень любил. И уход Пастернака из ЛЕФа был громадным ударом для ЛЕФа и Маяковского[1077], потому что… Асеев был любим…

Д.: Маяковским?

Ш.: Да. Но он меньший брат.

Д.:

Хотя и старший[1078].

Ш.: Хотя и старший. А Пастернак, как и Хлебников, — равные.

Д.: С моей точки зрения, Пастернак, конечно, меньше.

Ш.: По-моему, тоже. Я говорю… Конечно, меньше.

Д.: Сейчас ведь идет, в этом смысле, такая… сейчас идет принижение Маяковского с другой стороны.

Ш.: Да. Тут другая история. Теперь, Мандельштам[1079], как и Блок, необыкновенно высоко ставили Маяковского.

Д.: Мандельштам? Вот как! Как мне дорого, когда сходятся… Зенкевич то же самое говорил…[1080]

Ш.: Необыкновенно высоко ставил. И он говорил, что у Маяковского необыкновенное чувство времени.

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было <…>Восемь. Девять. Десять[1081].

Все это такое ощущение течения времени, которого ни у кого нет. Видите… Ну, у Хлебникова есть… Хлебников… конечно, были такие вещи… Я вам расскажу вещь Хлебникова в глубокую тайну. Хлебников прочел в «Бродячей собаке» стихи, в которых было слово «Ющинский — 13», и посвященные Мандельштаму, то есть он обвинил Мандельштама в ритуальном убийстве. Мандельштам…

Д.: Простите, я не понял. «Ющинский — 13»? Это что же?

Ш.: Ющинский был человек по делу Бейлиса, там было тринадцать уколов, ритуальное число[1082].

Д.: Ах, вот оно что! Вот она разница поколений. Даже не помню.

Ш.: Да. Теперь так. Мандельштам вызвал Хлебникова. «Я, как еврей, русский поэт, считаю себя оскорбленным и вас вызываю…»

Д.: На дуэль?

Ш.: На дуэль.

Д.: Тогда еще были дуэли?

Ш.:

Были дуэли. Я сам дрался на дуэли[1083]. Ну, и другим секундантом должен был быть Филонов[1084]. Мы встретились при Хлебникове. Павел Филонов сказал: «Я этого не допущу. Ты гений. И если ты попробуешь драться, то я буду тебя бить. Потом, это вообще ничтожно. Вообще, что это за пустяки, что за ритуальное убийство?» А Хлебников сказал: «Нет, мне это даже интересно! Я думал всегда, что футуристов имеет смысл соединить с каким-нибудь преступлением». Как Нечаев[1085]. Филонов сказал, что это совершенно ничтожно. «Вот я занимаюсь делом: я хочу нарисовать картину, которая бы висела на стене без гвоздя». Тот говорит: «Ну и что она?» Он говорит: «Падает» — «Что же ты делаешь?» — «Я, — говорит, — неделю ничего не делаю. Но у меня уже похищает эту идею Малевич, который делает кубик, чтоб он висел в воздухе. Он подсмотрел. Он тоже падает».

Д.: Это уже…

Ш.: Это сумасшествие. Вы не забывайте, что <нрзб> были тоже сумасшедшие.

Д.: Что?

Ш.: Сумасшедшие мы были тоже.

Д.: Кто «мы»?

Ш.: Футуристы.

Д.: <нрзб>

Ш.: Да-да. Ну, мы, конечно, их помирили, а Хлебников сказал, что он был не прав, что сказал глупость.

Д.: Но Мандельштам его вызвал?