Собрание сочинений. Том 2. Биография

Ш.: Да, но Мандельштам Хлебникова страшно любил, так же как Блок очень любил Маяковского. Видите, Маяковский — поэт непризнанный, неоцененный.

Д.: Тогда?

Ш.: И сейчас. Именно сейчас, потому что он сейчас… он несет ответственность за все ошибки революции, потому что он продолжает существовать, а те люди умерли. И он, значит, несет ответственность, и, кроме того, он поэт, изучаемый в школе, поэтому он несет ответственность вместе с Пушкиным. <нрзб> А он старший поэт времени, старший, по крайней мере, пятидесятилетия…

Д.: Конечно. Я считаю, может, столетия.

Ш.: Может, и столетия, может, и столетия. И он поэт новой любви, новой России, и будет понят скоро, ну, через десять лет.

Д.: Третье пришествие Маяковского будет.

Ш.: Да.

Д.: Два уже было[1086].

Ш.: А Пастернак превосходный поэт, превосходный поэт, больший, чем Кузмин, Пастернак…

Д.: А как бы вы его сравнили с Мандельштамом?

Ш.: Я думаю, что Мандельштам больше, чем Пастернак, трагичнее. Трагичнее. Причем, когда Пастернак говорит, что он написал Сталину, чтоб он освободил его от должности первого поэта[1087]

, то он, очевидно, считает, что есть должность, которая зависит от кого-то. Он не сталинист, но он учитывает позицию правительства, и он переписывался со Сталиным, перезванивался и не защитил Мандельштама. Вы это знаете?

Д.: Нет. Не защитил?

Ш.: Да. Сталин позвонил Пастернаку, сказал: «Что говорят об аресте Мандельштама?» Это мне рассказал сам Пастернак. Тот смутился и сказал: «Раз уж вы мне позвонили, то давайте говорить об истории, о поэзии». — «Я спрашиваю, что говорят об аресте Мандельштама». Он что-то еще сказал. Тогда Сталин ему сказал, что «если бы у меня арестовали товарища, то я лез бы на стенку». Тогда тот ему сказал: «Иосиф Виссарионович, если вы ко мне звоните об этом <нрзб>». На это Сталин ему сказал: «Я думал, что вы великий поэт, а вы великий фальсификатор», — и повесил трубку[1088].

Д.: Да что вы?!

Ш.: Да.

Д.: Вообще это о Сталине говорит неплохо.

Ш.: Неплохо. Это страшно. Мне рассказывал Пастернак — и плакал.

Д.: Значит, он просто растерялся.

Ш.: Растерялся. Он бы мог попросить: «Отдайте мне этого человека, я <нрзб>». Тот бы отдал <нрзб> должен быть добрым.

Д.: Ему иногда надо было…

Ш.: Конечно… А тот растерялся. И это его сделало… необходимым для него делать героические шаги, чтобы оправдать себя в своих глазах.

Д.: Возможно.

Ш.:

Вот такая, понимаете, история.

Д.: Да-а-а…

Ш.: А Маяковский был необыкновенно… необыкновенно хорошим товарищем.

Д.: Он был цельным.

Ш.: Да.

Д.: Так, это мы говорили о, так сказать, отношениях с разными лицами. Маяковский ведь очень любил Пастернака… А к Мандельштаму как он относился?

Ш.: Он не любил его. Ведь Хлебников называл Мандельштама первого периода «мраморной мухой». Очень удачно. Мраморная, но муха. Но он не знал позднего Мандельштама. А Маяковский, когда я раз выступал о Мандельштаме, сказал: «Что ты говоришь? Ты вот так говорил, что сто человек купит его книги. Так не надо делать. Не надо пропагандировать людей, которые нам враждебны».

Д.: Это кто говорит?

Ш.: Маяковский, враждебный к ЛЕФу[1089]. Он был партийный человек.

Д.: Да.

Ш.: Но, я думаю, что он не понимал Мандельштама. Больше того, самый сильный Мандельштам — последнего пятилетия: «Мне на плечи кидается век-волкодав…»[1090] и так далее, когда он поднял тяжесть[1091]

.

Д.: Он не знал этого.

Ш.: Он знал «Камень»[1092].

Д.: Да.

Ш.: Еще кого вам надо?

Д.: Асеев.

Ш.: Асеев. Асеев тоже не совсем понятый поэт. Видите, Асеев маленький человек. Он грызун, который хочет… хотел денег. Скупой человек.

Д.: Да.

Ш.: Маяковский щедрый человек. Но у Асеева чудный язык, чудное чувство языка, чудное ощущение движения слова. Но у него нет общестихотворной композиции стихотворения в целом. Его можно разгадать в движении двух строк.

Д.: Он быстро устаревает.

Ш.: Он быстро устает, когда пишет стихи. Но у него будет… не возвращение, а у него будет помещение его в ходе истории. Он будет помещен в ход истории. У него есть для этого основания.

Д.: А, ну да. Но не самостоятельной главой.

Ш.:

Нет, вероятно, вероятно.

Д.: А Маяковский действительно очень был к нему привязан?

Ш.: Привязан. Он вообще людей любил. Он был привязан.

Д.: Он привязывался к людям больше, чем они к нему.

Ш.: Выходит так.

Д.: Ведь все-таки Асеев не очень хорошо себя держал с ним. Вот и с выставкой, то-сё[1093]. Как-то это все… Но это отдельная тема.

Ну, Виктор Борисович, раз мы невольно немножко перешли на такую чуть-чуть теоретическую часть, то я вам хочу один обобщающий вопрос задать. Как вы теперь, в 1967 году, относитесь к тому, что высказал покойный друг ваш Тынянов в статье «Промежуток»?[1094]

Ш.: Я думаю, что тогда Юрий Николаевич был не прав. Совершенно…

Д.: Мне тоже так кажется. Мне хотелось себя проверить.

Ш.: Совершенно не прав.

Д.: Есенин и Маяковский, в промежутке — Хлебников.

Ш.: Да, это наверно. Маяковский, понимаете ли… Может, он бы еще был великим прозаиком.

Д.: Да.