Собрание сочинений. Том 2. Биография

Ш.: Так мы же все были вольные. Мы все вольные были. А кто нам был неволя? Почему? Если он мне нравится? Если он мне сейчас нравится? Мы переносим, когда у нас есть квартиры и пенсии, и мы боимся алиментов, и мы нравы 50-летней революции переносим в 10-летнюю революцию. Это другая… другая нравственность, не установленная нравственность, но не опровергнутая. То, что Володя убит этими вещами, что его не сделали счастливым, это не опровергает возможность этого.

Это было… Это:

Да, есть печальная усладаВ том, что любовь пройдет, как снег.О, разве, разве клясться надоВ старинной верности навек?[1157]

Д.: Это Блок.

Ш.: Да. И разве Толстой не влюблен в Анну Каренину? Конечно. Он же писал об этом Анне [оговорка — надо: Александре] Андреевне, своей тетке, что она… «не осуждайте ее, она у меня удочерена»[1158]. Он ее любит, а не Кити. То есть он хочет ее судить, а она не судится, она ему неподсудна. И благополучный Левин мечтает о смерти, он мечтает о смерти, прячет от себя ружье и шнурок. Вот в чем дело-то, история, история Маяковского. Маяковский — человек будущего. Человек, придуманный в поэзии таким, какими мы будем.

Д.:

Но Маяковский-то, так сказать, как раз, по сути дела, глубоко (ну, буду пользоваться вашими, употребленными вами социологическими терминами), он глубоко моногамен.

Ш.: Он… думаю, не совсем, не совсем.

Д.: Не смоют любовьни ссоры,ни вёрсты.Продумана,выверена,проверена[1159].

Ш.: Мы как говорили? Как я говорил?..

Д.: Над этими строчками, между прочим, издевались.

Ш.: У меня было так: была жена, любовница, с которой я изменял жене, и потом женщины. У меня был спорт: чтоб я перешел от одной женщины к другой так, чтобы она не заметила, что она не первая. Мы к этому не очень серьезно относились.

Д.:

Но это как раз свойственно XIX веку больше, чем…

Ш.: Может быть, но Володя Лилю любил, но он хотел, чтобы она была свободной.

Д.: Это понятно — свободной. Это понятно. В том, чтобы не было, так сказать, обязательной привязанности, причем эта привязанность тем более как-то еще пересекалась бы с какими-то имущественно-бытовыми…

Ш.: Да-да-да.

Д.: Это понятно. Но… Вы говорите сейчас… про себя говорите, что была любовница, еще женщины, значит, возможно… секс может быть абсолютно свободен от человеческого отношения.

Ш.: Он у нас, знаете ли, нет… он у нас…

Д.: Почему это будущее? Вот в чем вопрос.

Ш.: Мы…

Д.: Может, это как раз прошлое?

Ш.: Мы… Нет. Мы думали, что… прежде всего, Маяковский-то думал, что можно жить «и болью дорожась»[1160]. Он жил неприятностями. Но мы думали, что это… что мы не платим, мы не связываем, мы помогаем, но мы не думаем, что мы владельцы. Мы не старшие для них.

Д.:

Не старшие?

Ш.: Не старшие для них, для этих женщин. И вот это ощущение потери собственности, что вы сперва завладеете женщиной, как бы приобретете, а потом она ваша. Она не ваша, она…

Д.: Вы каждый день должны завоевывать снова.

Ш.: Да. Она… она своя. Она своя. И когда я влюблен был в Эльзу, я разогнал, правда, вокруг нее на километр всех мужчин[1161]. Просто они боялись меня, но это было просто от дурного характера.

Д.: Выходило, что если бы вы не разгоняли, а держались бы на противоположном полюсе, так, как держался Осип Максимович: «Прими ванну»[1162], то…

Ш.: Вы откуда знаете, от меня, нет?

Д.: И от вас тоже, мне уже четыре раза говорили… то выходит, что вы были бы на более, так сказать, высоком уровне, были бы более человеколюбящим? По-моему, это вполне естественно. Это доказывает, что вы в то время Эльзу любили…

Ш.: Конечно, любил. Видите ли, в чем дело, мало, что я ее любил, я ее сделал писательницей за то, что я ее любил. Я ее научил писать. Я дал ей индукцию. Ну вот, Эльза…

Д.: Вы Триоле знали, самого?[1163]

Ш.: Знал. Эльза более прозаичная, чем… менее трагичный человек, чем Лиля, но она преданный человек Арагону[1164].

Д.: Значит, преданность — это не есть какая-то коренная черта женщин.

Ш.: Не знаю. Вы знаете что, я этими вопросами не заинтересован. Я не заинтересован. Женщины ревнивы. Я не очень ревнив вообще.

Д.: Ну а если разогнали?..

Ш.: Разогнал — это… Они меня боялись. Я одного человека взял и бросил в Рейн. Но это… я надумал, что это мое право. Это мой характер.

Д.: А вы были физически сильным?

Ш.: Очень сильным. Я у Эльзы в квартире ударил кулаком изразцовую печку и вышиб изразец голым кулаком.

Д.: Плохой был печник.

Ш.: Что?

Д.: Плохой был печник.

Ш.: Плохой был печник. Нет! Эта был немецкий печник, немецкий печник был. Причем, видите, в чем дело было. Вот если вы ударите этот стол, не думая о руке, то, вероятно, его можно сломать. А если вы подумаете о руке, вы его никогда не сломаете. Вы разобьете руку.