Собрание сочинений в 8 томах. Том 5. Очерки биографического характера

«Книга о смерти», которой предпосланы настоящие воспоминания Кони, по существу — плод многих лет жизни Андреевского. «Что я пишу? — спрашивает он в письме к А. Ф. Кони 8 июня 1892 г. и отвечает сам: «Книгу о смерти». Она уже порядком наполнилась. Для печатания при жизни она едва ли годится». А 1 сентября 1917 г. Андреевский отвечал Кони: «Книга моя кончена, и никакого продолжения не будет. Набор моей рукописи я пробегал рассеянно. Читатели часто исправляли очевидные опечатки»… (ЦГАОР, ф. 564, оп. 1, ед. хр. 1030, письма С. А. Андреевского к А. Ф. Кони).

В 1896 году Андреевский давал читать книгу в рукописи А. Ф. Кони, В. Д. Спасовичу, А. И. Урусову. Отзывы всех троих были восторженными.

Стр. 166С. А. Андреевский происходил из семьи видного провинциального чиновника — отец его занимал должность председателя казенной палаты в г. Екатеринославе. Здесь прошли детские и гимназические годы будущего известного юриста и литератора. Семья была интеллигентная, на первом плане стояли запросы духовного порядка. После окончания Екатеринославской гимназии Андреевский учился на юридическом факультете Харьковского университета.

Стр. 167Последние гимназические и студенческие годы Андреевского совпали с «эпохой великих реформ». «…Появилась в нашем городе и судебная реформа, — вспоминал он о той поре… Большой трехэтажный дом «присутственных мест», против собора, всегда имевший вид немого недоступного здания, вдруг получил для всех такой интерес, как если бы в нем заготовлялось самое любопытное публичное зрелище. Съехалось из Петербурга и Москвы множество новых, большею частью молодых и возбужденно-обрадованных чиновников. Печатные книжки «Судебных уставов» — в особенности между нами, юристами, — ходили по рукам. Говорили о «правде и милости», о том, что «мы теперь услышим настоящих ораторов» («Книга о смерти», стр. 118).

Стр. 167«Здесь же, — вспоминает Андреевский, — впервые возникла и репутация молодого товарища прокурора Кони. Это был худенький, несколько сутуловатый блондин с жидкими волосами и бородкой, с двумя морщинками по углам выдающихся извилистых губ и с проницательными темно-серыми глазами — не то усталыми, не то возбужденными. На улице, в своей демократической одежде и мягкой круглой шляпе, он имел вид студента, а на судебной эстраде, за своим отдельным красным столом, в мундире с новеньким золотым шитьем на воротнике и обшлагах, когда он поднимался с высокого кожаного кресла и, опираясь на книгу уставов, обращался к суду с каким-нибудь требованием или толкованием закона, — он казался юным и трогательным стражем чистой и неустрашимой правды. Он говорил ровной, естественной дикцией, — не сильным, но внятным голосом, — иногда тем же мягким голосом острил, вставлял живой образ — и вообще он выдавался тем, что умел поэтически морализовать, почти не отступая от официального тона» («Книга о смерти», стр. 119),

Стр. 171Интересные подробности своей отставки в связи с делом Засулич рассказал Андреевский в письме к И. Г. Щегловитову от 14 сентября 1914 г. «Этот эпизод моей жизни, — подчеркивал он, — нигде мною не записан. О нем существует только предание. И я сообщу вам его впервые во всей правде, — на память» («Былое», 1923, № 21, стр. 88–89).

«В ту пору прокурором судебной палаты был А. А. Лопухин…, а прокурором суда Н. Н. Сабуров… Но ко времени поступления дела Засулич в суд Сабуров находился в отпуску, а его должность исправлял младший из товарищей прокурора

В. И. Жуковский. Мне, как самому младшему среди прокуратуры, и в голову не приходило, чтобы с предложением обвинять Веру Засулич на суде могли обратиться ко мне. Да и

помимо того, — весьма чуткий к окружающей политической атмосфере, — я был твердо убежден, что из суда присяжных Вера Засулич всегда выйдет оправданною.

Однако же как-то утром, когда я совершенно безмятежный пришел на службу, меня тотчас же позвал Жуковский и (не то посмеиваясь, не то сострадая) — торопливо заговорил:

— Знаешь?.. Тебя ждет Лопухин. Он тебя решительно избрал обвинителем Веры Засулич. Конечно, ради приличия, он предложил эту обязанность и мне, как исправляющему должность прокурора, — но он мечтает именно о тебе. Я же ускользнул, сославшись на то, что мой брат «эмигрант» и поэтому, в уважение моих родственных чувств, меня всегда освобождали от дел политических, за что я беру на себя труднейшие процессы общего характера…

Бесконечно взволнованный, я пошел к Лопухину. Он встретил меня с «распростертыми объятиями» и сказал:

— Когда я настаивал на передаче дела Засулич в суд присяжных, я имел в виду именно вас. Я часто слушал ваши речи и увлекался. Вы один сумеете своею искренностью спасти обвинение…

— Но, Александр Алексеевич, ведь ваше обращение ко мне — величайшее недоразумение! Конечно, Вера Засулич совершила преступление, и если вы, как мой начальник, предписали мне обвинять ее, то я не имел бы права ослушаться. Поэтому я прежде всего желал бы знать: беседуем ли мы с вами формально или по-человечески?