Для поздних лет не все тропинки торны, Зато любви все возрасты покорны, Ее кавказский пленник я по гроб. В отставку? Нет! Милы мне женщин чары. Они мои давнишние сардары, Пишу стихи о них, а мемуары Писать не стану – лучше пуля в лоб!
В Дербенте виноградари гуляли, И возносилась древняя лоза, И предо мной, зеленые, мерцали Твои, как виноградины, глаза.
В Японии попал я ненароком На праздник вишни. И твои уста, С вишневым породнившиеся соком, Припоминал в разлуке неспроста.
На праздник роз меня позвав, болгары С вином багряным сдвинули бокалы, Но догадаться не были вольны, Что вспоминал я, их веселью вторя, Как на заре выходишь ты из моря По розовому кружеву волны.
На кубинском карнавале помню я, как выбирали Королеву Красоты. И сказали мне: – Друг чести, избирай со всеми вместе Королеву Красоты. Горяча, как поединок, кровь пленительных кубинок, И прекрасны их черты. Ходят стройно, смотрят знойно, и любая быть достойна Королевой Красоты.
Вдруг за далью океана встали горы Дагестана, Белоснежные хребты. И на царственной вершине посреди небесной сини Предо мной явилась ты! Я тотчас воскликнул: «Здравствуй!» Отозвалось эхо: «Властвуй, Королева Красоты!»
В размолвке мы, но жаждем примиренья, И ты считаешь, что без промедленья Я должен сделать первый шаг к нему. И мысленно торю к тебе тропинку, И на ладонь беру твою слезинку. И говорю: – Печальна почему? – И слышу вдруг: – Любимую утешь ты, Закат обиды и восход надежды Заметить, друг, во мне не мудрено. Мое мерцанье – это мановенье, Чтобы явилось чудное мгновенье, Проси прощенья, явится оно.
Не потому ли, что была гроза, Светла твоя последняя слеза?
Я давал Любви присягу, Клялся, страстью одержим: – Вспять не сделаю ни шагу Перед знаменем твоим.
Сгину, проклятый судьбою, Если тайна хоть одна, Что доверена тобою, Будет мной разглашена. И тебе, как воин стягу, Поклонюсь еще не раз, И костьми скорее лягу, Чем нарушу твой приказ…
Я давал Любви присягу, Взяв в свидетели Кавказ.
На площади, где марши ликовали, Мы шествие военных наблюдали, Увенчанных созвездьями наград. Вдруг я сказал: – Имел бы вдоволь власти, Дивизиям, сгорающим от страсти, Назначил бы торжественный парад, Чтоб, на седых мужей держа равненье, С нашивками за славные раненья Держали строй влюбленные всех стран. Я за тебя и умереть готовый, Шагал бы с ними, как правофланговый.– Ты рассмеялась: – Ах, мой ветеран! Зачем парад влюбленным и равненье, Им во сто крат милей уединенье.
Войны, раны и недуги Угрожают мне давно: – Ни в какой от нас кольчуге Не спасешься все равно.
В грудь мне целит быстротечный День, как кровник на скаку: – Для чего, поэт беспечный, Пел любовь ты на веку?
Но, всему познавший цену, На снегу взрастив вербену, Утверждаю вновь и вновь: – Сможет войны, ложь, измену И седых столетий смену Пережить моя любовь!
В прядильне неба женщины соткали, Когда земные пели соловьи, Из радости, надежды и печали Полотнище для знамени Любви.
И с той поры, как вздыбленностью суши Кавказ опередил полет ракет, Не это ль знамя осеняет души И отражает их небесный свет?
Сердечных мук, друзья, не опасайтесь, Чтоб в пору вьюг вам пели соловьи. И женщинам, ликуя, поклоняйтесь, Храня подобье Африки в крови…
«Влюбленные всех стран, соединяйтесь!» – Я начертал на знамени Любви!
Твоя сказала мама: – Посмотрим, ухажер, Дубовый пень ты сможешь В дрова ты превратить? Был пень железным, как топор, А сам топор, как пень, остер. Но смог, в тебя влюбленный, очаг я растопить.
Жизнь подает порою топор мне до сих пор: – Вот пень! Руби, приятель! – Огонь почти угас, А пень железный, как топор, А сам топор, как пень, остер, Но вновь я заставляю огонь пуститься в пляс.
И от тебя не слышал поныне горьких слов О том, что меньше стало в камине нашем дров.
О женщина, когда оставит вдруг Тебя твой верный иль неверный друг, Я прилечу к тебе из дальней дали, Затем, чтоб утолить твои печали, Поклонник и должник твоих заслуг.
В любви от века, излучая свет, Тебя самоотверженнее нет. Грустил ли, веселился ли, бывало, Лишь ты меня всех лучше понимала, Дарившая мне милость и совет.
Случись, чем жил, все повторить сначала, С моим, как прежде, твой сольется след. В моей судьбе ты значила немало, И впредь так будет до скончанья лет.
Аул Цада – мой Цадастан.
Не ведают границ аулы гор, С их плоских крыш мир целый виден ныне. И не способен заслонить простор Могилы горцев в Праге иль Берлине.
И о событьях жизни мировой, Произошедших даже на отшибе, Одновременно узнают с Москвой В моем Цада, в Хунзахе иль в Гунибе.
И на борту «Гамзата Цадасы» Я странствовал в далеком океане. И взвешивали звездные Весы Деянья века в неземном тумане.
И отражен, как в капельке росы, Весь белый свет был в отчем Цадастане.
От слепоты искал я исцеленья, И был совет мне вещим небом дан: «Три слова ты охранного значенья Произнеси, где третье – Дагестан.
Три слова произнес я в вышине, И возвратилось зрение ко мне.
Ударил гром, и я оглох от грома, Не слышу птиц, не слышу аульчан, Но было заклинанье мне знакомо, Его венчало слово «Дагестан».