Содом и Гоморра

Но продолжу свое повествование: итак, я записал имена и адреса девушек, у которых я ее найду в день, когда ее не будет в Энкарвиле, но на самом деле я рассчитывал использовать эти дни, чтобы ездить к г-же Вердюрен. Впрочем, к разным женщинам нас не всегда влечет с одной и той же силой. В такой-то вечер мы не можем обойтись без одной из них, а потом месяц или два она нас совершенно не будет волновать. А затем, по закону чередования, исследовать который здесь не место, после великого плотского утомления оказывается, что та, чей образ преследует нас в момент мимолетного изнеможения, – это женщина, которую мы готовы не более чем поцеловать в лоб. Что до Альбертины, то я видел ее редко и только по вечерам, время от времени, когда не мог без нее обойтись. Если такое желание нападало на меня, когда она оказывалась слишком далеко от Бальбека, чтобы отправлять за ней Франсуазу, я просил лифтера уйти с работы пораньше и посылал его в Эгревиль, в Ла-Сонь, в Сен-Фришу. Он входил ко мне в номер, но дверь оставлял открытой, потому что, хоть он и выполнял старательно свою работу, поистине тяжелую (с пяти утра ему нужно было несколько раз произвести уборку), но никак не мог решиться совершить усилие и закрыть за собой дверь, а когда ему замечали, что дверь открыта, он возвращался и, напрягаясь изо всех сил, легонько ее толкал. С типичной для него демократической гордыней, которой не умеют проявить многочисленные представители свободных профессий – адвокаты, врачи, литераторы (ведь они только на словах зовут других адвокатов, литераторов или врачей «собратьями»), – он, с полным основанием используя обозначение, принятое только в таких замкнутых сословиях, как, например, академическое, говорил мне о рассыльном, через день работавшем лифтером: «Я попрошу коллегу меня подменить». Гордыня, впрочем, не мешала ему ради улучшения того, что он называл своим содержанием, принимать за свои услуги вознаграждение, за которое Франсуаза его возненавидела всем сердцем: «Да, он на первый-то взгляд ни дать ни взять невинная овечка, зато иной раз такой грубиян – хоть уши затыкай. Все они вымогатели». К этой категории она в свое время так часто причисляла Элали, а теперь – что в грядущем повлекло за собой многие несчастья – уже и Альбертину, потому что наша служанка часто замечала, как я просил у мамы для моей весьма небогатой подружки всякие мелочи, безделушки, и ей, Франсуазе, это казалось непростительным, ведь у г-жи Бонтан была одна-единственная «прислуга за все». Лифтер проворно сбрасывал одежку, которую я бы назвал ливреей, а он именовал мундиром, появлялся в соломенной шляпе, с тростью, тщательно следил за походкой и осанкой, потому что мать учила его никогда не вести себя как «рабочий» или «рассыльный». Подобно тому как наука благодаря книгам становится доступна рабочему, который, окончив работу, уже перестал быть рабочим, точно так же нашему лифтеру благодаря канотье и паре перчаток становилась доступна элегантность; вечером, перестав возить постояльцев на своем лифте, он, подобно молодому хирургу, сбросившему халат, или сержанту Сен-Лу без мундира, превращался в безупречного светского человека. Впрочем, в своем деле он был не лишен честолюбия и таланта, ловко управлялся со своей кабиной и не давал ей застревать между этажами. Но изъяснялся он небезупречно. Я верил в его честолюбие, потому что о швейцаре, которому он подчинялся, он говорил: «мой швейцар» таким же тоном, как владелец парижского особняка сказал бы «мой привратник». В речи нашего лифтера многое казалось мне странно: он, пятьдесят раз на дню слышавший, как постояльцы зовут «лифт!», сам всегда говорил только «люфт». Кое-что в нем крайне меня раздражало: любое мое высказывание он перебивал выражением «А то как же!» или «А то!» – как будто мое замечание было настолько очевидным, что пришло бы в голову кому угодно, или как будто одобрение полагалось не мне, а ему самому, поскольку именно он привлек мое внимание к тому, о чем я говорю. Энергичные восклицания «А то как же!» или «А то!» поминутно срывались с его губ, касаясь вещей, о которых он сам даже никогда не задумывался, и меня это настолько бесило, что я тут же начинал утверждать нечто противоположное, лишь бы доказать ему, что он ничего не понимает. Но и на второе утверждение, противоречившее первому, он точно так же отзывался «А то как же!» или «А то!», как будто без этих выражений никак нельзя было обойтись. Трудно мне было примириться и с тем, что некоторые словечки, относившиеся к его профессии и потому совершенно уместные в прямом смысле, он употреблял только в переносном, что звучало как потуги весьма дурацкого остроумия, – например, выражение «крутить педали». Никогда он не употреблял его, если ездил по поручениям на велосипеде. Но когда шел пешком и торопился к определенному времени, то желая подчеркнуть, что шел быстро, говорил: «А уж как я крутил педали!» Лифтер был невелик ростом, корявого сложения и довольно безобразный. Это не мешало ему всякий раз, когда заходила речь о молодом человеке высокого роста, стройном и статном, замечать: «Да, знаю, это тот, что одного роста со мной». А однажды я ждал, что он принесет мне записку с ответом, и услыхал шаги на лестнице; в нетерпении я отворил дверь моего номера и увидал рассыльного, прекрасного, как Эндимион[147]

, с невообразимо правильными чертами лица; он нес записку одной незнакомой даме. Когда лифтер вернулся, я рассказал ему, с каким нетерпением его ждал и как подумал, что он идет по лестнице, но это оказался рассыльный из отеля «Нормандия». «Да, знаю, кого вы имеете в виду, – отвечал он, – там есть один парень моего роста. И лицом тоже он так на меня похож, что нас впору перепутать, он прямо как мой брат родной». И наконец, он притворялся, что все понял с первой секунды, и, когда ему велели что-нибудь сделать, отвечал: «Да, да, да, да, да, я все отлично понял», да с такой уверенностью, с такой понятливостью в голосе, что некоторое время это меня обманывало; но по мере того как лучше узнаешь людей, они, как металл, погруженный в едкий раствор, мало-помалу теряют свои достоинства (а иногда и недостатки). Собираясь дать ему указания, я заметил, что он оставил дверь открытой; я ему об этом сказал – я опасался, что нас услышат; он снизошел до моего пожелания и пошел прикрыть дверь. «Это для вашего удовольствия. Но на этаже нет никого, кроме нас двоих». И тут же я услышал, как мимо номера идет человек, потом двое, потом трое. Я разъярился – ведь нас могли услышать, но главное, я убедился, что лифтера ходьба по коридору ничуть не удивляет, это обычное явление. «Ну да, горничная из соседнего номера приходила взять свои вещи. Не беда, это хранитель винного погреба отнес на место ключи. Нет-нет, пустяки, говорите свободно, это мой коллега заступает на дежурство». Но оттого, что мне сообщали, по какой причине проходят все эти люди, досада моя при мысли, что они могут меня услышать, меньше не становилась; я строго приказал ему пойти и закрыть дверь, и он не то чтобы закрыл ее плотно – это превышало силы велосипедиста, мечтавшего о мотоцикле, – но прикрыл чуть-чуть больше. «Так нам будет спокойнее». Нам было настолько спокойнее, что в номер вошла какая-то американка, которая тут же и вышла, сказав в оправдание, что ошиблась номером. «Вы привезете ко мне эту девушку, – сказал я ему, сам хлопнув как следует дверью (тут же другой рассыльный прибежал проверять, не распахнулось ли где-нибудь окно). Запомните хорошенько: мадмуазель Альбертина Симоне. Впрочем, ее имя написано на конверте. Просто скажите ей, что это от меня. Она приедет с удовольствием», – добавил я, чтобы его ободрить, а самому не слишком унижаться. «А то как же!» – «Нет, то, что она приедет с удовольствием, совсем не очевидно. Из Бернвиля добираться сюда очень неудобно». – «Понял!» – «Вы скажете ей, чтобы приехала с вами». – «Да, да, да, прекрасно понял вас», – отвечал он четко и с понятием; но его тон давно уже не производил на меня «впечатления», потому что я знал – он отвечает чисто автоматически и под его четкостью скрывается бездна рассеянности и глупости. – «В котором часу вы вернетесь?» – «Да недолго не обернусь, – отвечал лифтер, употребляя то самое „двойное отрицание“, против которого так негодовала Белиза

[148]

. – Чего же мне не сходить-то. Вот как раз нонеча нам уходить запретили, потому как на обед общество собиралось на двадцать приборов. А как раз мой черед был уходить нонеча. Так что вечером мне уйти святое дело. На велик сяду да покачу. Туда и назад». Спустя час он явился и сообщил: «Месье заждался, но барышня со мной приехала. Ждет внизу». – «Вот как, спасибо, а швейцар не будет недоволен?» – «Господин Поль? Да он и не знает, куда я ездил. Привратник – и тот ничего сказать не может». Но как-то раз я ему сказал: «Вы непременно должны ее привести», а он, вернувшись, с ухмылкой доложил: «Я ее, знаете, не нашел. Ее там нету. А ждать мне долго-то никак, а то моего коллегу за такое уже отправили с работы». (Мой лифтер вместо «поступить на службу» говорил «заступить»: «мне бы заступить на почту», зато в случае увольнения, желая, вероятно, смягчить выражение, если речь шла о нем самом, или изложить суть дела с вероломной слащавостью, если это касалось другого человека, говорил: «Я знаю, что его отправили».) И улыбался он не от злорадства, а от застенчивости. Он надеялся приуменьшить значение своего промаха, высказываясь о нем в шутливой форме. Так же точно, когда он говорил: «Я ее, знаете, не нашел», он не имел в виду, что я об этом уже знаю. Наоборот, он был уверен, что я об этом понятия не имею, и это внушало ему опасения. Вот он и вставлял свое «знаете», чтобы избежать терзаний, которые испытывал, докладывая мне об этом. Никогда не следует сердиться на тех, кто, провинившись перед нами, принимается хихикать и ухмыляться. Они это делают вовсе не потому что издеваются над нами, а из страха перед нашим недовольством. Отнесемся с жалостью к тем, кто некстати смеется, проявим к ним как можно больше мягкости. Растерянность лифтера, как приступ болезни, не только отразилась у него на лице апоплексическим румянцем, но и сказалась на языке, который внезапно стал вульгарным. В конце концов он объяснил мне, что Альбертина отлучилась из Эгревиля и вернется только в девять часов, а если нечаянно (он имел в виду случайно) приедет пораньше, то ей передадут, чтобы приезжала, и в любом случае она приедет до часу ночи.