Сокровища ханской ставки

– Ну, – майор несколько смущен, – о своих успехах самому трудно говорить, об этом лучше товарищи скажут.

– Это верно, товарищи скажут, – кивает полковник. – Скажут, и даже напишут, если понадобится.

Тут он открывает ящик стола и как будто бы что-то начинает там искать. Луков холодеет: неужто донос? Но кто донес, и, главное, о чем? Он за все два года, что был на посту военкома не то, что копейки не взял – лишнего куска не съел. И все ж таки нашлись, написали…

– Да, – кивает полковник, закрывая ящик и так ничего оттуда и не вынув, – за годы советской власти нам удалось воспитать в советских людях самое главное – бдительность. Ни одна, даже самая маленькая оплошность не останется незамеченной, не говоря уже о прямых преступлениях. Бывает, знаете, человек годами работает честно, и, даже может быть, безупречно. Но потом не выдержал, оступился – и покатился по наклонной плоскости. Товарищи, конечно, должны его поддержать, указать на ошибки, но, бывает, что человек на чужбине, и товарищей вокруг мало, и все заняты по самые уши. И вот он катится и катится вниз по наклонной и до того иной раз может докатиться, что просто страшно подумать, не то, что вслух сказать.

– Не понимаю, – дрогнувшим голосом говорит Луков, – меня что же, в чем-то обвиняют?

Любищев с полминуты молча буравит его взглядом, и ничего не говорит. А взгляд у полковника красивый, глаза голубые, черты лица правильные, волосы светлые. Такой хоть в советской контрразведке, хоть в гестапо смотрелся бы на своем месте.

Ужаснувшись этой мысли, майор отводит глаза и делает вид, что ничего такого не думал, и вообще не думал ничего, что выходит за рамки его должностных обязанностей и краткого курса истории ВКП(б)[35].

– А вы как думаете, в чем вас обвиняют? – губы полковника шевелятся как-то отдельно от произносимых им слов и никак невозможно понять, какой смысл заложен в этих самых словах. – В чем, так сказать, главная ваша вина перед советским государством…

«Ах ты, боже ж мой, – с тоской думает майор, – началось, товарищи дорогие, началось! А ведь только вчера приехал, ничего даже сделать не успел, а уж ему шьют какие-то небывалые вины. Дальнейший ход событий ему ясен: обвинение, следствие, суд, лагеря. Он видел, какими возвращаются из лагерей даже самые несгибаемые люди, он не хочет стать таким. Лучше уж было с фронта не вернуться…»

Внезапно, совершенно неожиданно для себя самого, он свирепеет. Да что ж такое, он честный советский человек, фронтовик, коммунист, а на него вешают каких-то неведомых никому собак! Нет, братцы мои, так дело не пойдет. Он так просто не дастся!

Похоже, двухлетнее пребывание на территории новой, демократической Германии, хоть и строящей себя под чутким надзором армейских политуправлений, сыграло с майором злую шутку. Воздух свободы, пусть и выморочной, недоношенной, ударил ему в голову, оглушил, опьянил. Эх, пропадай, головушка!

– А ни в чем я не виноват, – со злой улыбкой отвечает Луков. – Чист я перед нашей советской родиной и перед родной коммунистической партией! Чист, как стеклышко!

Полковник хмыкает и смотрит на него изучающе. Ну, что ж, если майор действительно чист как стеклышко, пусть скажет, что такое привез он с собой из Германии, из города Виртингена, в котором служил военным комендантом?

– Что привез? – переспрашивает майор, лихорадочно соображая, что именно может знать Любищев и стоит ли ему признаваться в том, что в подарок от благодарных немцев получил он статуэтку, сваянную, как выяснилось, скульптором-террористом, осужденным на пять лет за покушение на отца народов. – Вы о чем, товарищ полковник?

Оказывается, полковник говорит о той большой тяжелой коробке, которую привез ему вчера вечером шофер на служебной машине прямо с вокзала.

– Есть подозрение, что, пользуясь своим особым положением, вы, Анатолий Евгеньевич, нелегально ввезли на территорию нашей страны запрещенные к ввозу предметы. Что вы на это скажете?

Но майор уже опомнился от первой растерянности и стоит насмерть. Ничего запрещенного он не ввозил, все, что он ввез, проходило положенный досмотр.

– И золото? – полковник улыбается, но глаза его холодны.

– Какое золото? – цепенеет Луков.

– То, что было в той тяжелой коробке, которую шофер в ваш дом доставил…

Луков облегченно вздыхает: ах, вот он о чем! Да не было никакого золота, и быть не могло. В коробке – подарок от благодарных жителей Виртингена, скульптура. И никакая она не золотая, а всего только из бронзы.

– Ну, это мы еще посмотрим, из какой она бронзы, – прищуривается Любищев. – А вы, товарищ майор, как я погляжу, времени зря не теряли. Подарки, скульптуры – умеете устраиваться в жизни, вам можно только позавидовать.

Майор хмуро отвечает, что нигде он не устраивался, и за два года жизни в Германии всех приобретений у него – только эта вот скульптура. А что он был должен делать, обратно в лицо ее людям швырнуть?

– Зачем же в лицо? – вроде как примирительно говорит Любищев. – В лицо не надо. Но доложить вы были обязаны.