Солнце сияло

Я рассказал Ульяну о том событии полуторагодовой давности, о котором и хотел бы забыть, но забыть которое не удавалось, а опасность повторного отслоения сетчатки разжигала память, как разжигает костер толика бензина, если плеснуть его на ветки, и Ульян, все время моего рассказа просидевший молча, когда я закончил, поднес мне к лицу кулак:

– Нельзя было об этом обо всем тогда рассказать?! Нельзя было никак, да?!

Кулак у него был не внушительный, из тех, о которых говорят «кувалда», сразу видно: вдарить таким – и с ног, а аккуратный, небольшой, безволосый, всем своим видом так и вопивший об интеллигентском происхождении своего хозяина, – не впечатляющий кулак.

– И что бы ты сделал? – спросил я. – Отвадил бы его от Феди?

– Отвадил бы! – воскликнул Ульян.

– Конечно, – сказал я. – Каким это образом? Радиомонтажником его куда-нибудь устроил, по специальности пахать?

– Ну, по специальности, не по специальности… – Ульян сбился.

Он сам жил на одной ноге, – не уверен, есть ли такое выражение, но если нет, я бы пустил его в ход. Это когда жизненная площадка под тобой так мала, что, утвердившись на ней одной ногой, на вторую уже, как ни силься, не опереться. Их кооператив по выпуску корпусов телефонных аппаратов под хлынувшей на рынок лавиной телефонов из Юго-Восточной Азии благополучно сыграл в ящик, и теперь Ульян тоже занимался торговлей: фирма их называлась как-то очень громко, типа того что «Специнвестпроект», но на самом деле они просто продавали своим клиентам всякие картриджи для принтеров, чернила и запасные части, специализируясь, в основном, на продукции «Хьюлетт Паккард». Тогда как раз начиналась первая волна компьютерной экспансии, компьютеры в стране можно было еще пересчитать по пальцам, и кто сумел получить право стать крупным поставщиком, сказочно обогатился. Ульян сотоварищи в их число не попали. Они делали у этих крупных поставщиков мелкооптовые закупки, а сами уже занимались розницей. Разве что попутно подрабатывали еще таким же мелким ремонтом принтеров. Нина у него по-прежнему не могла устроиться на работу и, кажется, уже перестала рыпаться, смиренно приняв роль жены, безвылазно сидящей дома.

– Ничего бы ты не сделал, – подытожил я наше унылое препирательство, и Ульян не нашел больше аргументов, чтобы возражать мне.

Когда утром в Москве мы сошли на перрон Павелецкого вокзала, мы с ним чувствовали себя такими сросшимися за эту поездку – будто сиамские близнецы. И, как тем близнецам, казалось немыслимым сейчас разойтись: разойтись сейчас – это было все равно, что разодрать себя напополам по живому.

– Поехали к нам, – позвал меня Ульян. – Нину увидишь, Леку. Они тебя увидят. Сколько уже не виделись!

Я не согласился. Я возликовал от радости. Если бы он не пригласил меня сам, я бы стал напрашиваться с ним – подобно тому, как напрашивается, чтобы его взяли с собой, скуля и повизгивая, уличный щенок, обласканный мимоходом случайным прохожим.

И как мила, как уютна показалась мне эта замызганная, изношенная временем до ямин в ступенях крутая лестница, что вела к ним на второй этаж.

– Ты теперь снова можешь к нам приходить, – сказала Нина, когда первые мгновения встречи миновали и я пошел по коридору вдоль комнат, заглядывая в них и обновляя зрением память об их облике.

И все, больше ею не было произнесено об этом ни слова. А я и вообще не ответил ей – звука не издал, – только взглянул на нее, встретил ее взгляд, и этого обмена взглядами хватило нам, чтобы высказать друг другу все, что следовало сказать.

Комната Стаса сияла верноподданнической готовностью встретить его и объять уютом обжитых стен. Висели на вбитых в стену гвоздях два пиджака, воздетых на плечики, подсматривали за миром друг из-под друга рубашки, деля на несколько штук сразу одну вешалку, ярко цвели, обвившись вокруг плечиковых вый, плоские анаконды галстуков и выглядывали из-под подолов рубашек обшлага брюк. В изголовье наспех застеленной пледом кровати стоял на полу, блестя шпагой вытянутой антенны, двухкассетник «Панасоник», высилась рядом кособокая стопка книг, торчали с венского стула возле окна гофрированные шланги скомканных синих джинсов. И долго же теперь комнате предстояло, наверно, стоять такой, – пока у Нины на найдется сил лишить ее облика, что придал ей Стас.

– Может быть, тебе подойдет что-то из его одежды? – спросила Нина у меня из-за плеча. – Возьми. Все равно отдавать в церковь. А так памятью будет.

– Почему дядь Саня должен брать одежду дяди Стасика? – громко подала голос Лека. – А что будет носить дядя Стасик, когда вернется?

Она всюду ходила за нами, прислушиваясь к каждому нашему слову, и весь вид ее откровенно свидетельствовал, что прямой смысл произносимых слов не удовлетворяет ее ни в малой мере и она пытается проникнуть в тот, тайный, который мы от нее скрывали.

– Дядя Стасик, моя милая, уже не будет носить эту одежду, – сказала Нина, взглядывая на дочь с выражением бесконечной правдивости. – Он слишком далеко уехал. Он навсегда уехал. Он не вернется.