Солнце сияло

– Но это его вещи, – настойчиво проговорила Лека. – Нехорошо пользоваться не своими вещами.

Похоже, она или отвыкла от меня, воспринимая теперь как чужого, или была так сердита за мое исчезновение на полтора года. Когда мы с Ульяном переступили порог, она не бросилась ко мне, как прежде, не повисла на шее, крича «Дядь Сань!», а даже отпрянула в сторону – только я шагнул к ней, чтоб поздороваться, и спрятала руки за спину, глядя на меня с настороженной строгостью. У нее был такой взгляд – меня въяве пробило током. Она оправдывала свое имя, еще как оправдывала!

– Вещи не должны пропадать бесцельно, – ответила Леке Нина с нравоучительностью. – Вещи должны служить людям.

– Я не хочу, чтобы дядь Сань носил вещи дяди Стасика, – сказала Лека, пробираясь между нашими ногами в комнату. – Возьми магнитофон, дядь Сань. Магнитофон не надо надевать на себя. – Она прошла к изголовью кровати, присела перед магнитофоном и глянула оттуда на Нину: – Пусть дядь Сань возьмет магнитофон.

Палец ее ткнулся в кнопку пуска, та щелкнула, в динамиках зашипело, мотор потянул ленту, и умирающий от СПИДа Меркьюри хрипло вывел свое страшное и гениальное «Show must go on!»

Мы с Ниной переглянулись и, не сговариваясь, попятились от порога Стасовой комнаты, так и не переступив его. Мы не сказали друг другу ни слова, но в глазах у нас у обоих стояло: «Она знает? Если она знает, то что? Или же она просто чувствует что-то?!»

– Почему эта пленка стоит в магнитофоне? – произнесла Нина. В голосе ее я услышал дрожь. – Ты что, заходила сюда раньше и поставила?

– Зачем мне сюда было заходить, – ответила Лека. – Дядя Стасик всегда слушал эту песню. Ты что, не знала?

– Нет, не знала. То есть да, знала. Но забыла. Из головы вылетело, – с откровенным облегчением отозвалась Нина. И спросила: – Почему ты не хочешь, чтобы дядя Саня носил вещи дяди Стасика?

– Потому, – упрямо проговорила Лека.

Она блюла интересы Стаса? Или все же ей было обидно за меня, что мне предлагается донашивать за ним?

Впрочем, так или не так – это не имело значения. Я не чувствовал в себе сил взять ни Стасов пиджак, ни магнитофон – ничего.

– Отдай в церковь, – сказал я Нине.

За столом в их кухне-столовой мы просидели немерено сколько времени. Пили чай, выходили в туалет за темной комнатой, служившей, должно быть, когда-то гостевым залом борделя, возвращались – и снова пили: чайник за чайником, чайник за чайником, одна заварка сменяла другую. После застолья естественным ходом вещей мое пребывание здесь должно было завершиться прощанием, но я все оттягивал этот миг: пока я был с Ульяном, Ниной и Лекой, я словно бы еще не до конца расстался со Стасом, он словно бы продолжал жить, хотя я собственной рукой бросил горсть суглинка ему на гроб.

Трапеза, как известно, смягчает самые жестокие сердца, умилостивила она и Леку. Наследница древних эллинов обратилась ко мне раз, обратилась другой, ответила на мой вопрос, ответила еще на один, и я понял, что ее расположение возвращено мне.

– Хочешь послушать, как я играю? – спросила она.

– Ты? Играешь? – удивился я, понимая следом, что сморозил глупость. Сейчас эта наследница вновь закроет для меня свое сердце – и будет права: а почему нет, почему ей не играть, когда в доме стоит пылится «Бехштейн» и оставившие его хозяева ждут «лучших времен» на другой стороне земного шара, а само это словосочетание суть эвфемизм «навсегда»?

Наследница древних эллинов была, однако, щедра в своей милости ко мне.

– Да, я уже во втором классе Гнесинской школы, – сказала она с кроткой смиренностью, из-под которой так и рвануло неусмиренной гордыней.

– И ты тому виной! – наставил на меня указательный палец Ульян.

Теперь я уже не стал выражать своего удивления. Конечно, мое предложение отдать Леку в консерваторию было не более чем зубоскальством, но кто же не знает, что самые серьезные последствия произрастают из шуток.

– С потерей целого года. Заново пришлось пойти в первый класс, – не без укоризны в мой адрес добавила Нина.

– А, подумаешь! – с небрежностью откомментировала Лека.

Этюды Черни, «Бабушкин вальс» и вальс Грибоедова, адаптированный Чайковский и Моцарт, а под занавес «К Элизе» Бетховена – я получил полную порцию тех опусов, что положено отыграть ученику первого класса специализированной музыкальной школы. Ульян с Ниной сидели красные, будто только что после бани, переполненные гордостью за свое древнегреческое создание. Нина, та проигрывала с Лекой каждый такт, и каждый Лекин сбой или неуверенно взятый аккорд отражались у нее на лице едва не физической мукой. Судя по всему, ей была уготована судьба раствориться в дочери, как куску рафинада в стакане чая.