Солнце сияло

Между тем чисто внешне все в моей жизни в этот период обстояло благополучно. Лёня Финько объявился у меня в телефонной трубке с предложением о новом клипе, причем вполне профессиональной, даже имевшей некоторую известность группы, и всю осень и начало зимы я протусо-вался с компанией безбашенных молодцев, пивших без меры водку, а если не пивших ее, то без меры куривших травку, но умудрявшихся при этом и репетировать, и записываться, и давать концерты – чем они у меня, в отличие от Бочаргина, и вызывали симпатию. Чего, однако, я не мог сказать об их музыке. Наверное, потому я и скрыл от них свою музыкальную просвещенность, и они только удивлялись советам, которые я время от времени решался давать им. Правда, в конце концов мы рассорились. В те деньги, что они выделили для клипа, можно было уложиться, лишь делая его на коленке – почему Лёня и отбросил его мне, – но они еще и хотели, чтобы клип выглядел дорогим, как у Майкла Джексона. Так они все время приговаривали. Я думал, они шутят, и сам пошучивал по этому поводу, но, когда подошла пора смотреть готовый клип, выяснилось, что они отнюдь не шутили. Тогда-то я, защищаясь, и выдал им свое мнение об их музыке. Чего, конечно, не следовало делать, нужно было удержаться. Ведь количество денег, которое они выделили для клипа, не имело никакого отношения к их музыке.

Впрочем, все это была нормальная рабочая шелуха, и вскоре после этого клипа Лёня подкинул мне для съемок рекламный ролик. Ситуация была та же, что и с клипом: жалкие деньги и желание такой картинки, чтобы казалось, будто в нее вбуханы миллионы. Причем не рублей, а долларов. (Именно на этом ролике купленный мной «Кодак» оказался бракованным: выбросил фортель с красным цветом.) Тем не менее реклама была снята, принята заказчиком и пустилась в назойливый путь с экранов телевизоров к подсознанию потребителя. Кроме того, на ее съемках я впервые поработал с кинокамерой самостоятельно. Чего совсем даже не планировалось. Планировалось, что, как и раньше, оператором будет Николай. Но это уже был 1995 год, российская армия начала в Чечне боевые действия, и Николая срочным порядком, объявив ему о том накануне моих съемок, командировали снимать усмирение мятежников. Найти ему замену не стоило ничего. Но я решил: это мне знак – пробуй сам! – и все вышло. Учиться плавать, когда тонешь, – вернее всего.

Нет, жизнь шла, неслась, летела – не останавливалась. Остановился я. Не знаю, как это объяснить. Возможно, здесь уместно сравнение с нашей способностью осязать.

С работой всех тех рецепторов, которые позволяют нам различать горячее и холодное, кислое и сладкое, острое и пресное. Вот я перестал осязать жизнь. Она стала для меня не горячей, не кислой, не острой. Не пресной даже. А безвкусной. В ней не были соли, пряности – не было собственно жизни. Так, какое-то инфузористое существование белкового тела – употребляя определение классика всесильного и верного учения, которое я еще успел поизучать в средней школе и в армии на политзанятиях.

В этом инфузорном состоянии я и женился.

Я помню, как и с чего это все началось, с такой подробностью, что мог бы и сейчас, задним числом, прохронометрировать те события.

Чего я не помню – это что я делал на метро «Сухаревская», по какой причине оказался там. Я помню себя с того момента, когда стою на эскалаторе, совершающем бег вниз, середина пути, уже в конце туннеля ясно видна стеклянная будка дежурного, торчащая там поставленным на попа аквариумом. Женщина в красном шарфе, окликнувшая меня с соседнего эскалатора, идущего вверх, была мне незнакома. Но тем не менее окликнула она меня, не кого другого: наверное, не я один был на эскалаторе Александр, но смотрела она на меня. Наши взгляды пересеклись, и женщина, в красном шарфе поверх серой дубленки, крикнула:

– Подождите меня внизу! Я сейчас спущусь.

Я стоял около будки дежурного и копался в памяти, стараясь понять, знаю ли я ее. Нет, я не мог ее вспомнить. Но она окликнула меня по имени, значит, она меня точно знала.

Ее шарф я увидел, едва она там, наверху, ступила на эскалатор. Такой булавочный укол маяка во все обнимающей тьме ночного моря. Только не я двигался к нему, а он ко мне, увеличиваясь в размерах и по мере приближения делаясь все ярче и ослепительнее.

– Что с вами? Что-то случилось? У вас такое лицо… – сказал огонь маяка, соступив ко мне с эскалатора.

– А у вас такой шарф, – сказал я.

Надо же было что-то ответить ей. А что вы можете ответить человеку, который заявляет вам, что у вас не в порядке с лицом, да которого вы вдобавок еще и не узнаете?

– Шарф? – Она автоматически взглянула себе на грудь, где шарф, выскользнув из-под другого конца, заброшенного за спину, стремил свой огонь вдоль борта дубленки далее вниз, чтобы догореть тяжелой витой бахромой уже едва не у колен. – А, шарф! А что шарф?

Я сбил ее с толку своим ответом. Привел в замешательство. Подстрелил, как утку в полете.

– У вас не шарф, а маяк, – просветил я ее.