Солнце сияло

Что ко мне привязалось это сравнение? Никогда в жизни я не был у моря и, соответственно, никогда в жизни не видел никаких маяков, тем более из ночного моря.

– Шарф? – снова переспросила она. И оправилась от замешательства. – При чем здесь мой шарф? Я спрашиваю, что у вас случилось?

Вот теперь, вслушавшись в ее благожелательные, исполненные сердечности и участия интонации, я ее узнал. И потом она признается мне, что, конечно, не выражение моего лица заставило ее окликнуть меня. Она, как выяснится, уже и раньше пыталась меня «окликнуть». Но только у нее не получилось. На ее просьбу по телефону дать мой новый номер детский голос на Арбате ответил, что я теперь живу без телефона и вообще неизвестно где. Если неизвестно где, то откуда известно, что без телефона, спросит она меня, пересказывая сюжет со звонком – справедливо усматривая в подобном ответе отсутствие логики. Что ты хочешь от ребенка, заступлюсь я за Леку. Но каков ребенок, с неостывшим чувством негодования откомментирует она. На это я уже предпочту не отвечать.

Что заставило ее разыскивать меня? Как я мог вызвать к себе интерес в том состоянии, в каком предстал перед ней при нашем знакомстве (если только мое злосчастное появление в венерологическом кабинете можно назвать знакомством)? По моим представлениям, я должен был вызвать у нее как мужчина если уж не чувство брезгливости, то, по крайней мере, отторжения. Жалкое это зрелище – человек, вывороченный наружу всеми потрохами своей жизни. Потрохам положено скрываться во тьме брюшины; они не предназначены для всеобщего обозрения.

И вот, однако, она меня даже разыскивала – несмотря на все мои потроха. О чем, впрочем, когда мы стояли около аквариумной будки дежурного по эскалатору на метро «Сухаревская», я не имел понятия и не догадывался. Что, разумеется, не могло быть помехой бурному развитию романа, и дня через три я уже вовсю пасся на берегу, с которого мне посветил ее маяк. А еще через три месяца, ранним летом, она стала моей официальной женой.

Ее звали необычным и благоуханным именем Флорентина. (Везет мне в жизни на встречи с необыкновенными именами. Что бы это могло значить?) Она была старше меня на восемь лет (чего два года назад, лечась у нее, я и не заметил – так она была очаровательна и прелестна, да еще с этой доброжелательной сердечностью в обращении), и я женился на ней – будто изголодавшийся младенец припал к материнской груди. Я женился на ней – как ребенок, оставленный один в запертой квартире, вдруг слышит корябанье ключа в замке, летит к двери и утыкается в тепло материнских ног словно в желанное тепло самого мира. Когда мы некоторое время спустя после официального заключения нашего брака ездили в Клинцы для представления моим родителям, мать, смятенно уединившись со мной, спросила, умудренно и проницательно глядя мне в глаза – как это она всегда умела: «Ты женился на ней, потому что она легла с тобой в постель, а со сверстницами не получалось, да?»

О, мать тогда здорово позабавила меня. Или в их молодости это было так? «Нет, я ее полюбил», – сказал я матери.

Я ее действительно полюбил. Как полюбил бы любую другую, которая встретилась мне на пути в тот момент и вдруг пожелала бы разделить со мной не только постель, но и самое жизнь. Она спасла меня. Разве можно не полюбить своего спасителя? Она дала мне возможность вновь почувствовать вкус жизни, вновь увидеть ее цвета, вновь обонять ее запахи. Она и в самом деле оказалась для меня маяком. Она указала мне путь из одиночества, куда загнала меня смерть Стаса. Я имею в виду то одиночество, которое внутри нас и не зависит от плотности наших контактов с миром. Плотность может быть неизмеримо высокой, но внутри у тебя такая разреженность – словно там абсолютный вакуум. Нужно, чтобы кто-то вошел в этот вакуум, заполнил его собой.

Флорентина его и заполнила.

Хотя, стоит сказать сразу, она оказалась фруктом подиковинней, чем ее имя.

То, что я был ее четвертым официальным мужем, – это, в конце концов, не самое существенное. Вот почему она разыскивала меня, ответ, к которому я приду, – вот что важно. «Соблазнил девушку боевой булавой», – скажет она мне как-то – еще когда мы не были мужем и женой официально. С той скользящей, словно бы опровергающей серьезность произносимых слов усмешкой, с какой женщины признаются, как правило, в сокровенном. Поживши с нею, я вынужден буду заключить для себя, что она, вероятно, была достаточно искренна в этом признании. Дело в том, что в наследство от отца мне досталась одна физическая особенность: у меня короткая крайняя плоть, и я весь на виду – в любых обстоятельствах. Можно сказать, я обрезанный – но не хирургическим ножом, а самой природой. Получается, эта моя природная особенность и заставила ее разыскивать меня. Вопреки тому положению, в каком я предстал перед ней. Хотя, возможно, что и не вопреки. Может быть, благодаря. У нее было несомненное пристрастие к гнильце. Ей непременно нужно было яблочко с червоточиной – как наверняка более вкусное.