Солнце сияло

А кроме того, собственно любовное действо стояло для нее на каком-то десятом месте. Вернее, оно было для нее не столько актом физическим, сколько созерцательным. Ох, она и намучивала меня, прежде чем мне удавалось прорваться сквозь выставляемые ею заграждения к желанной цели. Она относилась к любовному действу как к созерцанию картины в каком-нибудь Пушкинском музее. Или в Третьяковской галерее. Как к просмотру фильма Тарковского. Только этой картиной и этим фильмом был я. Ей нужно было насмотреться на меня, наползаться по мне, начмокаться, для чего ей могло быть мало и двух часов, а мне оставалось уже завершение музейного сеанса, самые последние минуты его, второпях, перед раздевалкой, уже на лестнице, под скрип открывающихся дверей…

Я потом просвещусь, что такое бывает присуще женщинам, мужчины для которых – лишь один из объектов внимания. Но это потом. А тогда я, как собака слюной в жаркий день, истекал благодарностью к ней, что окликнула меня. И вел примерную жизнь семьянина. Познакомился с ее родителями, сопровождал ее в поездках к ним, строил, ползая по полу, из пластмассовых кубиков дома с ее пятилетним сыном, которого позднее, когда мы заберем его к себе, буду отводить в детский сад и забирать оттуда, а там – и провожать в школу. И за те без малого три года, что мы проживем с Флорентиной вместе, ни разу я ей не изменю.

Как ни мучительно мне станет постоянное посещение Пушкинского музея и фильмов Тарковского. Но ведь недаром же «измена» имеет синонимом «предательство». Я не считаю верность добродетелью. Верность, когда живешь вместе, – непреложная необходимость. Мой дом – моя крепость, и верность – раствор, скрепляющий кирпичи ее стен. Уж раз живешь вместе, или будь верен, или сваливай. Не знаю, откуда во мне это правило, никто никогда не учил меня ему, и в родительском доме тоже не было такого культа, но я полагаю, что этого правила должно придерживаться без разговоров.

Глава двенадцатая

В сияющий теплый день ранней осени, проводив Флорентину в ее частное медучреждение выдаивать презренный металл из не утруждающих себя постоянством половых связей граждан Первопрестольной, я стоял на балконе снимаемой нами двухкомнатной квартиры поблизости от Преображенской площади, вдыхал промытый ночной прохладой звенящий воздух, едва уловимо пахнущий первым прелым листом, и смотрел со своего десятого этажа на зацветающее желто-красно-оранжевым огнем кипение листвы внизу. Я чувствовал внутри себя пустоту и облегчение. У меня накануне был окончательно принят очередной рекламный ролик (сделанный, естественно, на коленке), мне досталась в расчет вполне удовлетворившая меня сумма, заказчики, которые никогда не бывают довольны, пробубнили что-то вроде того, что не исключают нового обращения. Опираясь о ржавую металлическую пластину балконных перил, я расслабленно думал о том, чем занять себя до вечера и куда пойти после с Тиной (так на американский манер я звал Флорентину, а и как бы лучше?), где отметить завершение моей работы и получение гонорара. Флорентина вчера, увидев плотненькую пачку баксов у меня в руках, так и воодушевилась, так вся и расцвела, и вакхически выглядевшая постель на широкой тахте у меня за спиной напоминала своим видом о замечательном ночном походе в Пушкинский и Третьяковку вместе взятые. Поход действительно удался на славу: по пути к картинам у меня получилось завести ее в пивнушку и хлобыстнуть пару кружечек там, а потом не совершать экскурсии по полной программе, а прерваться на середине и утащить ее пьянствовать в буфет. Надо думать, успеху моих замыслов способствовало ее воодушевление от вида американских президентов.

Мое балконное смакование подробностей ночного музейного загула было прервано телефонным звонком, прозвучавшим в квартире. Я бросился с балкона внутрь, пролетел комнату, вымахнул в коридор, где стоял аппарат, и схватил трубку. Вообще можно было бы и не лететь: в Москве недавно появились в продаже радиотелефоны, и я не замедлил оказаться в числе покупателей этого открывающего новые горизонты свободы новшества. Но еще не было привычки брать с собой повсюду трубку – куда ни пойдешь, еще оставалась привычка класть на базу, и я оказался на балконе без своего приобретения.

– Аллё! – крикнул я в трубку.

Телефон ответил мне шипом и свистом ураганного ветра, сквозь который еле пробился человеческий голос – непонятно чей и непонятно что произнесший. Я принялся крутиться вокруг своей оси и склонять голову вправо и влево, отыскивая положение, в котором бы трубка перестала сифонить в ухо с такой силой. Свобода, даруемая на просторах отечества достижением технической мысли Запада, была сурово ограничена ориентацией трубки в пространстве. Доставив в отечество, телефон оснастили переходником для включения в нашу стандартную розетку, но адаптировать к нашим сетям посчитали излишней роскошью.