Солнце сияло

Я давно не был на Новом Арбате вечером и теперь увидел, как он преобразился. Это был какой-то Нью-Йорк, Лас-Вегас – не знаю, что еще. Неон реклам лез друг на друга, возносился ввысь, огни ее мерцали, бежали, плыли – вся левая сторона проспекта, в ресторанах, магазинах, игорных домах, словно сотрясалась в огненной пляске, а от казино «Метелица» (где, по слухам, собиралась вся подмосковная братва) в небо били три узких, как шпаги, луча прожектора и беспрестанно двигались, пересекались, расходились. Это был совсем другой проспект, чем тот, что я узнал четыре с половиной года назад, который исползал вдоль и поперек, когда работал со Стасом в киоске у Феди. Да теперь здесь таких позорных киосков, в каком мы работали, и не стояло, теперь здесь были чистенькие, светлые, стеклянно-прозрачные, отделанные бежевой «евровагонкой» из пластмассы. На проспекте шла теперь совсем другая жизнь, чем прежде. Прежняя продолжалась в двух шагах за его пределами.

Долго потом эта картина стояла у меня перед глазами, вспоминалась и вспоминалась. В тот вечер я осознал, что символ Москвы для меня – больше не Курский вокзал с его грохочущим жерновом Садового кольца рядом, а сгорающий в холодном неоновом огне Новый Арбат, на который Москва насажена, как на вертел.

Через неделю, как мне было сказано приветливой секретаршей с «Эха», я позвонил по телефону, записанному ею для меня на листке. Голос, что отозвался, был уже далеко не так приветлив, это был мужской голос, и сначала человек там, на радиостанции, никак не мог понять, кто я такой, что мне нужно, о каком диске речь, а поняв, наконец, ответил, что еще никто ничего посмотреть не успел, была страшная запарка, и велел мне позвонить снова через неделю.

Неделю спустя выяснилось, что диск мой запропастился неизвестно куда, меня, пока его там искали, заставили провисеть на телефоне целые полчаса, однако нашли, извинились и вновь попросили перезвонить через неделю.

Когда в указанный срок я позвонил, ситуация повторилась практически один к одному: опять диск искали, опять я висел на телефоне, диск обнаружили и, принеся мне извинения, заверили, что через неделю ответ мною точно будет получен. Слова недоумения и упрека, что рвались у меня с языка, остались при мне: какие тут упреки, когда ответ уже рядом.

Однако никакого ответа через те несколько дней, что прошли до нового звонка, я не получил. Правда, теперь мне не заявили, что диск потерялся, и даже узнали меня, но едва я высказал удивление столь долгой задержкой с оценкой, как тут же и был осажен: не хотите ждать, приходите и забирайте ваш диск, никто вас не просил его приносить.

И так продолжалось и месяц, и два, пока я не понял, что на одной радиостанции свет клином не сошелся и нужно отправляться по другим. Тем более что обнаружилось: этих радиостанций сейчас на FM-диапазоне – вагон и маленькая тележка, десятки и десятки, выясняй только телефоны – и названивай.

Я позвонил десятка в два. Может быть, даже больше. Но уж никак не меньше. Взять послушать диск согласились у меня на пяти или шести.

И на всех этих пяти или шести повторилась точно та же история, что на «Эхе». Диск исчезал в тайных, недоступных для меня недрах радиостанций – и словно проваливался в черную дыру. Аиз этой черной дыры телефонная трубка приносила голос: «Через неделю. Через неделю. Не хотите ждать, приходите и забирайте.» Даже там, где, казалось мне, дело должно пойти, где у меня брали диск чуть ли не со свойской готовностью, разверзалась эта лютая равнодушная бездна. Невольно я вспомнил Мартина Идена. Только герой Джека Лондона раскидывал рукописи по редакциям газет и журналов.

А между тем уже вновь накатило лето, родители Тины перебрались в свой домик на садовом участке в недальнем Подмосковье, взяв с собой внука, жившего минувшую зиму и весну с нами (в эту пору я и познал суровую прелесть семейного бытия во всей полноте), по субботам-воскресеньям нам с Тиной полагалось наслаждаться поездками в душных, переполненных электричках, но у меня с поездками получалось не слишком. От Лёни Финько свалилась куча работы, несколько заказов одновременно, как обычно – вновь все на коленке, с торопливыми левыми съемками, с ночным монтажом, и мне некогда было ездить на природу. И заниматься пристраиванием диска – тоже. Звонки мои на радиостанции становились все реже, а в какой-то момент я обнаружил, что не звонил уже чуть не месяц – и звонить не хочу. Энергия, что двигала мной, заставляя сокрушать все препятствия, встающие на пути к диску, исчерпалась. Я выдохся. Препятствия, возникшие на пути диска в мир, были мне не по силам. А и ладно, услышал я в себе голос. Записал – и чудно. Теперь забыть об этом. Сколотил табуретку – и сиди на ней сам. Не всякую табуретку удается продать. Некоторые остаются в мастерской.

С Юрой Садком о диске я больше не заговаривал. Получилось кому-то показать, не получилось. Если бы какой-то результат был – он бы незамедлительно сообщил мне об этом сам. Пока он молчал.