Солнце сияло

А вообще, пожалуй, то был самый спокойный год из всех прочих. Наверное, правильно даже было бы сказать, идиллический. Жизнь моя словно бы вошла в некую колею, набрала скорость, которая была для этой колеи оптимальна, и меня уже несла инерция, могущественнейшая из сил, что существуют в природе. Первого сентября Тинин сын пошел в школу, и для меня, если я оставался дома, стало привычным ходить встречать его у школьного крыльца после занятий, возвращаться домой, обедать вместе, обсуждая школьные события и новости. У меня самого пошел в институте последний учебный год, впереди уже маячила красная финишная ленточка, и Тинин сын, закидывая голову к вершине горы от самого ее подножия, по-особому зауважал меня за то, что я скоро получу образование, больше которого не бывает, – высшее.

И еще в том году мне исполнилось двадцать пять лет. Мной было прожито на земле четверть века. Я ощущал, как огруз, налился опытом жизни, мышцы мои вздулись накопленной железной силой – я мог сейчас вывернуть с корнем дуб, выпить море и подпирать небо плечами подобно атлантам. Я держал вожжи своей судьбы в собственных руках и был волен править в том направлении, куда требовала душа, с той скоростью, что хотелось. Я мечтал быть свободным – что ж, у меня это получилось.

Того, что за ослепление собой непременным образом взимается плата и бывает она подчас велика чрезмерно, впору под ее тяжестью рухнуть атланту, я тогда еще не знал.

Но жизнь не заставила меня ждать предъявления счета слишком долго.

* * *

– Саня! Иди сюда! – позвал меня из большой комнаты Тинин сын.

Я сидел в своей студии и набивал на компьютере сценарий рекламного ролика. Одна юная особа любила крем увлажняющий и мазалась им с утра до вечера. Другая юная особа была не только юной, но и кое-что понимающей и втолковывала первой, что утром нужен один крем, днем другой, на ночь третий и желательно вот такого брэнда. Это был уже десятый или двадцатый вариант, все они по смыслу отличались один от другого, как фантики от конфет одного сорта, однако заказчик все надувал щеки, требуя каких-то невиданных ходов и приемов, у меня уже ехала крыша, но деться было некуда. И вот, наконец, под крышей у меня зашевелилось что-то свеженькое, я торопился записать этот десятый или двадцатый вариант, пока он торчал во мне саднящей занозой, и отрываться от компьютера, бежать на зов мальчика мне совсем не хотелось.

– Что у тебя такое? – крикнул я, не переставая колотить по клавиатуре. – Можешь сам подойти?

Он там, в большой комнате, делал уроки. Та комната, как он перебрался к нам, стала его. Мы с Тиной и спали теперь здесь, в студии, перетащив сюда диван, а телевизор пришлось переместить на кухню, и включался он в основном, когда мы садились за стол.

– Нет, ты подойди, ты! – ответил мне голос мальчика, и следом за тем из его комнаты грянула музыка, звуки которой вмиг подняли меня из-за компьютера.

Это была моя музыка. Одна из тех композиций, что я записал на диск. Но как мальчик мог запустить его там? У него был обычный кассетный магнитофон со встроенным радиоприемником, который он, делая уроки, как правило, включал, настроившись на какую-нибудь станцию, скорее для звукового сопровождения своих занятий, чем слушая, – это, получается, меня крутило какое-то радио?

Я влетел в комнату, и Тинин сын из-за раскладной парты, за которой делал уроки, с улыбкой до ушей, понимая, что за весть принес мне, ткнул в гремевший рядом на табуретке «Panasonic» пальцем:

– Саня!

Я привернул звук и глянул на стрелку – что за волна. Изучая FM-диапазон, я научился с ходу определять, где какая станция, и сейчас увидел, что на эту станцию я диска не отдавал. Точнее, звонить-то звонил, предлагал, но они отказались, и если диск все же у них оказался, то помимо меня.

– Саня! – ликующе произнес мальчик, протягивая мне руку для поздравления.

Я не принял его руки.

– Подожди. – Мне не казалось, что можно отпустить вожжи и позволить себе праздник души. Все это выглядело довольно странно: чтобы вот так, без моего ведома. – А что объявляли? Как? – спросил я.

– Не знаю, – растерянно отозвался мальчик. – Я не слушал. Я просто услышал твое… и все.

Он вообще был славный мальчик, и я до сих пор испытываю угрызения совести, что, приручив, получается, бросил его. Смысл этих слов Экзюпери, что мы в ответе за тех, кого приручили, дошел до меня лишь тогда, когда мы расстались с Тиной, и как следствие, естественно, – с ним.

– Точно, совсем ничего не слышал? – зачем-то уточнил я.

– Точно, совсем, – как того и следовало ожидать, ответил мальчик.

Я слушал радио, узнавая знакомую до последнего шва изнанку своей записи, надеясь, что, может быть, в конце последуют какие-то комментарии, но нет: композиция закончилась, и тотчас пошел треп ведущего о чем-то, не имеющем к ней никакого отношения, а затем он объявил Газманова, и тот с эскадроном своих мыслей шальных поскакал неизвестно куда и неизвестно зачем.